Да я и сам до сих пор не знаю, что это был за крик. Говорили, что это орал лось, другие, что барсук — тоже кричит весной. А охотник Герасим, крестьянин, мой приятель, хитро улыбаясь, сказал:
— Это тебя волк стращал… Не будешь больше с чужой барынькой на тягу-то ходить…
Чужая жена
Утро. Сияет весеннее солнце. Как радостно лучи его проникают сквозь весенние ветви черемухи! Стою я у берега реки и смотрю восторженно на синие воды. Черемуха пышным узором рассыпала свой бисерный цвет по всему берегу небольшой кристальной речки. Переливаются синей зыбью быстрые воды реки. В узком месте она перегорожена вбитыми в дно кольями. Между них переплетены ветки зеленой ели и вставлены верши[28]. Плывет рыба — и попадает в вершу, а оттуда не вылезешь.
Держась за колья, я иду по настланным жердям к верше и вижу: в ней большая рыба. Как золотая блестит на солнце, красные плавники, и дышит в страхе, открывая рот. Большой язь. Тащу вершу из воды и хватаю язя за голову. Только вытащил, а он как вильнет хвостом, выскользнул из рук да в реку. И пропал мигом… Слышу, с того берега, из кустов, говорит кто-то:
— Он за тебя, Лисеич, теперь Бога помолит… На свободу ушел…
— Герасим Дементьич, — кричу я, — это ты чего же там, в кустах, сидишь?
— Да к тебе шел, — отвечает охотник Герасим, — да, думаю, рано еще — спишь, поди. А он, вот вижу, — идет на реку рыбу воровать.
И Герасим смеется.
— Как — воровать? — говорю я. — Мой берег. А чьи верши-то? — спрашиваю я.
— Феоктист поставил.
— Ну… Феоктист свой.
— Смотри, Лисеич, краса кругом какая, дух какой. Черемуха цвесть начинает. Я вот сорвался, переходил яз-то[29], склизкие жерди, да и попал по горло, в воду попал… а вода-то холодная! Вот и сижу — портки сушу на солнышке. Постой, я сейчас перейду к тебе пониже, а то тут глубоко.
Вижу, Герасим переходит реку. Глубоко. Он держит над головой ружье, ягдташ и сапоги и по берегу, мокрый, идет ко мне. Я даю ему папиросу, он закуривает и одевается в мокрое.
— Идем ко мне, — говорю я, — обсушишься.
— Эх, день-то ясный. Ты, Лисеич, я помню, говорил, что рай тута, место это. А может, и вправду рай.
— Краса, — соглашаюсь я, — рай.
— Знаешь, есть отчасти, похоже.
— Почему отчасти?
Герасим переоделся в доме. Сидим, пьем чай.
— Да… похоже, что так, тут вот, и у тебя рай. А в жисти то-се надо, ну, и забота. Сволочи больно разной много… На плутню жизнь вертят, заворачивают, — говорит Герасим.
И глаза его смеются.
— Все загадки загадываешь ты, Герасим Дементьич. Сказки твои… Кто же это плутню вертит?
— Как — кто? Мошенники.
— Что-то я не слыхал и не видал их.
— Э-х, ты не видал… Тебе легче. По правде-то поживи-ка. Трудно. Вот мошенству-то и не хочется работать, а плутней-то и обманом, глядишь, идет… богатеем становится. Вот что. Вот тебе рай какой!.. Тебе что, Лисеич, живешь тут. Ну, говорят про тебя, ну и картины списывает. Что ни на есть похуже выбирает: сарай Семена-угольщика, разваленный весь, а то мост худой. Говорят: сидит, пишет, а на нем, на мосту-то, никто и не едет, он брошенный, худой… Так говорят про тебя: «В голове у его не все дома».
— Как «не все дома»? — удивился. — Что за леший!
— Так говорят. Охоту тебе продали. Вашутинские луга, а там и лугов-то нет. А ты… эка — двадцать пять рублей в год… Ну уж они и смеялись.
— Да что ты, Герасим, мы с тобой там были, там еще ручеек маленький и Ключ Свят бьет. Помнишь, красота-то какая?
— Это верно, — говорит Герасим, — красота! Чиста вода — Ключ Свят. Там еще хрест старый у ключа стоит, кусты. Ты писал еще его. Но охоты там — ничего нет, голо. Кругом — вырубка. Смирягин муромский все начисто вырубил. А как я еще махонький был… то помню — там еще лес дубовый рос. Эх! Лес! Глух и велик был лес. Говорил мне дед мой — он помнил, старики сказывали, будто в старину там, в лесу дубовом, где Ключ Свят, в землянке жил человек такой, беглый стремянный княжий. У его жена, так такая красавица. Ну, и увидел ее, значит, сам великий князь Переяславский, и вот до чего она ему понравилась. Он и говорит мужу-то, этому-то стремянному, значит: «Отдай мне жену твою». Тот говорит: «Как я отдам? Бери, — говорит, — княже, ежели она пойдет…» Только и она, жена-то его, говорит: «Отдай, — говорит, — меня князю». — «Иди, — говорит, — сама, а я отдавать не могу». Но только эту самую службу он бросил и сбежал в это место, в Вашутино, в лес, у озера. Там в лесу и жил в землянке. Это он, говорят, будто хрест-то у Ключа Свята поставил. Приходил ночью на тот Ключ Свят, и лоси приходили воду из того ключа пить. Не боялись его, беглого того стремянного. Он лосей из бадейки водой ключевой поил, и гладил их, и в морду целовал. Великий князь Переяславский и поехал раз на Вашутино, на охоту, лося застрелить поехал. В лес тот дубовый приехал, идет он по лесу — гонят лосей псковичи-загонщики. И стрельнул князь в белу грудь, и видит — лосиху убил. Вскинула голову лосиха, посмотрела на князя и крикнула по-человечески: «Прощай, князь!» — и скрылась в лесу. Удивился и испугался великий князь Переяславский и, грустный, вернулся в терем свой ночью. Где она — мужнина жена? Нет нигде — пуста опочивальня… Ищут бояре-дворяне, стрельцы, загонщики. Нет нигде ее, полюбовницы княжей — мужниной жены. Омрачился душой князь, запечалился. Затворился затвором крепким, снял с себя одежи парчовые и надел схиму черную и до смерти одно только вымолвил: «Найдите мне лосиху стреляну…» А лосиху ту, князем битую, псковичи искали, стрелки, загонщики… Нет ее. По крови след привел к озеру и пропал. И где она — и невесть, и не ведают.
28
29