— Кто?
— Карин Столовски, кто же еще? Домой ехать не захотела, плакала все время. Говорит очень быстро — совершенно не так, как здешние жители.
— А почему в три часа ночи? Я имею в виду, зачем она приехала к нему? И что она делала до этого?
— Карин Столовски говорит, что они поссорились. Она рассказала, что нарезала круги по городу на велосипеде, потом зашла в бар выпить, а потом поехала к нему мириться. Может быть, здесь не обошлось без кокаина или экстази.
— Откуда такая мысль? В квартире нашли наркотики?
Фишер затряс головой, как будто вопрос был совершенно неуместен.
— Ничего подобного не нашли, но это ведь еще ни о чем не говорит. Все они что-нибудь да принимают. Для повышения креативности, ха-ха.
И он презрительно скривился. Мона вспомнила, что раньше он, кажется, работал в отделе по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.
— Когда они расстались со Столовски? — спросила она.
— Около половины двенадцатого.
— Кто-нибудь видел ее?
— Может быть, в баре, где она сидела с половины двенадцатого до двух и пила. Она не уверена.
— То есть, никто.
Фишер переступает с ноги на ногу, как будто куда-то торопится. Он вообще не может стоять спокойно. Теребит себя за губу, то скрещивает руки, то опять опускает, то засовывает в карманы брюк, то вынимает… Действует ей на нервы. А еще эта скрытая враждебность…
— Ты не можешь стоять спокойно?
— Я спокоен. Если тебя раздражает мое поведение…
— Ладно. Проехали. Ты просто очень беспокойный тип.
— Вовсе я не беспокойный тип, ты что, совсем? Психолог, что ли?
— А еще ты, наверное, очень впечатлительный. Это была вовсе не критика, так, просто соображение.
Фишер понемногу успокоился.
— Это надо проверить, — сказал он.
— Что?
— Слушай… — Он на секунду закрыл глаза. — Алиби Карин Столовски.
— Что она за человек?
— Двадцать девять лет. Учится на юриста, заканчивает четвертый курс.
— И? Какое впечатление производит?
— Нормальное. Только лицо заплаканное.
— Где она сейчас? — немного помолчав, спросила Мона.
— Патрульная машина отвезла ее домой. Она живет в Швабинге[3], на Кенигштрассе.
— Она одна?
— Нет, с ней соседка. Ждала ее дома.
— Тогда поехали, — сказала Мона.
— Честно говоря, я не думаю, что ее сейчас можно допрашивать.
— Вполне вероятно, но я хочу на нее хотя бы посмотреть, чтобы составить собственное мнение. Позвони в отделение, хорошо? Перенесем утреннее совещание на половину девятого.
Карин Столовски плачет, и, кажется, не похоже, что собирается в ближайшее время успокоиться. Пожалуй, ее стоит положить в больницу или хотя бы отвести к психологу. Есть психолог в отделении, но пострадавшие редко прибегают к его помощи. Им говорят о такой возможности, но они, очевидно от волнения, забывают об этом. А когда потом они о нем вспоминают, уже после разбирательств в полиции, после похорон — наверное, уже не решаются к нему обратиться.
Карин Столовски сказать нечего. Она встречалась с Константином Штайером всего лишь три с половиной месяца, и, по ее словам, они были счастливы вместе. Ничто не указывает на то, что убийца — она. Мотива тоже нет: соседка, не колеблясь ни секунды, заявила, что «Константин и Карин страшно любили друг друга». Ничего.
— А вы знаете коллег и друзей господина Штайера? — спросила Мона.
Должно было прозвучать успокаивающе, но, видимо, не прозвучало. Мона не очень хорошо умеет утешать.
— Не всех, — сказала Карин Столовски.
Столько плакала — голос слабый и хриплый. Лицо не накрашено, и в свете неоновой лампы общей кухни оно очень бледное, возможно, и от бессонной ночи. Пальцы машинально приглаживают густые короткие волосы.
— Есть кто-нибудь, с кем ваш парень ссорился?
— Нет. Не знаю. Конни был… — И снова горькие слезы.
Фишер стоит у кухонного окна и упорно смотрит на стену дома напротив. На улице постепенно светает. Мона берет Карин Столовски за руку. Рука очень мягкая, как будто прозрачная. Детская рука, с облезшим малиновым лаком на ногтях. Мужчинам такие руки нравятся. Они ассоциируются с роскошной жизнью. Руки Моны сильные, с коротко остриженными ногтями.