Мои пальцы впиваются в матрас, рвут тонкую бумажную простыню, и я жалею, что не попросила медсестру Чендлерс остаться со мной, когда она предлагала.
– Прошу прощения. Потерпите, осталось недолго, – произносит надо мной бестелесный голос. Я в очередной раз напрягаюсь, и голос реагирует на это подобно павловской собаке. Интересно, сколько раз больничный врач говорила это лежащим здесь женщинам, сколько глаз таращились на серый потолок, на отклеившийся уголок одной из плиток, сколько раз влажные от пота руки мяли и рвали тонкую одноразовую простыню, когда картечь воспоминаний в клочья разносила души и сердца тех, кто из последних сил старался не обращать внимания на холодный кусок металла глубоко внутри – еще одно непрошеное, но необходимое вторжение. Пройти через боль, чтобы восторжествовала справедливость. Какая возвышенная цель! И мы терпим, терпим снова и снова, но справедливость по-прежнему торжествует очень редко. Почти никогда.
Расширитель погружается еще немного, и слеза, выкатившись из уголка глаза, сбегает по виску и исчезает в волосах.
В искусственном свете блестит шприц. Игла вонзается в кожу, и я ощущаю укол.
– Что это? Зачем? – Каждое слово обжигает и царапает горло, словно я глотаю щепотку ржавых рыболовных крючков.
– У вас холодный ожог. Это для профилактики гангрены.
Я сажусь на смотровом столе и сосредотачиваю внимание на развешанных по стенам таблицах и плакатах, посвященных прививкам от гриппа и симптомам опоясывающего лишая. Годится все что угодно, лишь бы удержаться в настоящем, лишь бы не сорваться в прошлое – кошмарное и мучительное прошлое.
Я вздрагиваю, как от холода, и мои руки покрываются гусиной кожей.
– Бедная детка, – с южной растяжечкой произносит сестра Чендлерс. Она возвращается в кабинет, но я не вижу ее за бледно-голубой ширмой, которая отгораживает мой уголок, создавая иллюзию уединения. Должно быть, сестре Чендлерс уже много лет, если в ее глазах я похожа на ребенка.
Сквозь складки тонкой бледно-голубой материи я слежу за движением теней и прислушиваюсь к шепчущим голосам. Пора снова привыкать к обыденной жизни.
Чендлерс появляется из-за ширмы. Перед собой она толкает больничное кресло на колесах, на сиденье которого лежат аккуратно сложенные халат и шерстяные носки. При виде кресла у меня так сильно перехватывает горло, что я начинаю испытывать самое настоящее удушье.
– Нет! Не надо кресла! Я могу ходить!
– Ты что-то побледнела, детка. Замерзла? Сейчас, сейчас все будет хорошо… – приговаривает Чендлерс, натягивая на меня носки и просовывая мои руки в рукава халата, а я неотрывно смотрю на кресло на колесах. Оно подавляет меня своим присутствием, растет на глазах, заполняя все свободное пространство комнаты, и мне снова становится нечем дышать. Кресло безмолвно обвиняет меня в том, о чем знаем только оно и я, хотя я точно знаю: это кресло никогда не бывало в доме на побережье.
Чендлерс завязывает пояс на моем халате и подкатывает кресло поближе.
– Сестра… – Я останавливаюсь, чтобы глотнуть воздуха. – Я не…
– Зовите меня просто Шелли. – От нее пахнет каджунскими[41] приправами и веет теплом. Вся она большая и теплая, как солнечный день на Бурбон-стрит, и само ее присутствие согревает меня, помогает снова ощутить себя человеком, а не ходячим манекеном.
– Можно я сама дойду?
– Извини, детка, не положено. Такой уж у нас в больнице порядок. Пациентам с подозрением на сотрясение мозга ходить не разрешается… Садись, я тебя отвезу. Считай, что ты обзавелась личным шофером. – Она улыбается, и я пытаюсь ответить тем же, но моей улыбке чего-то не хватает.
В общем, мы едем.
Первую остановку мы делаем в крошечном кабинете, где молоденький доктор с кремово-желтыми волосами промывает мне рану на руке и накладывает швы. У него приятное лицо, и я прибавляю его к своей коллекции новых лиц, которые отдаляют меня от пережитого.
Мне накладывают двенадцать швов, и Шелли везет меня в гинекологию. Я кладу ноги на подколенники, и когда в меня снова погружается расширитель, мысленно уношусь в свою Никогданию.
После осмотра мы отправляемся на рентген, где врачи выясняют, нет ли у меня какой-то штуки, которую они называют пульмонарным отеком. Потом мне делают еще один рентген – на этот раз фотографируют шею, чтобы исключить повреждение мягких тканей. Врач-рентгенолог демонстрирует мне мое запечатленное на пленку призрачное изображение. На снимке отчетливо видно, что темнота и мрак последних дней раскрасили меня изнутри черным и серым. На мои кости и хрящи она глядит словно человек, который пытается расшифровать слова чужого языка, переводя иероглифы линий и кривых на другое, понятное, наречие. Интересно, какие события из моей недавней истории она сможет там прочесть?
41
Край Каджунов – район на юго-западе штата Луизиана, населенный каджунами – потомками колонистов из французской Канады, которые в период войны с французами и индейцами и после нее были сосланы англичанами в колонии Юга. Часть из них собралась во французской Луизиане. Говорят на диалекте французского языка – каджуне.