— Помечтай-ка, брат, помечтай, — насмешливым голосом сказал Петр и, улыбнувшись, вздохнул.
— А ну тя к черту! — крикнул он и, притворись беспечным, пошел между скал к океану.
— Эй, ты… Хведор… — толкнула баба своего мужика локтем. — Ты умеешь, толкуй… у меня болит… болит… — Она говорила, растягивая слова, неясно, будто во рту жвачка.
— А?.. Чего?.. — очнулся Федор.
— Не слышишь. Спрашивает он. Ох, господи.
Дальние мы, батюшка, расейские… Хведор, говори!..
— Мы сами дальние… — ответил Федор.
В избе трепыхался свет: вспыхнет, поколышется, и вновь темно.
— Пожар, что ли?.. Ишь… — прохрипел рыбак и закашлялся, пуча глаза.
— Сполохи, а не пожар, — кто-то поправил его.
Тогда он вспомнил, что у студеного моря живут по ночам сполохи, что небо огнем горит. Ему рассказывали об этом в Красноярске, в пути, купец-хозяин, матросня. Рассказывали работники Андрей да Михайло… Где они? Ах, вот чего… Должно — убежали. То ли убежали, то ли умерли…
Федор хотел перекреститься, но онемевшая рука не слушалась.
— Мы, кормилец, дальние… расейские…
Мрак дрогнул, всколыхнулась печь, подпрыгнуло висевшее на стене решето, окошко замигало голубоватым зорким светом. У печки на чурбане сидел он… тот, как его… Он сидел на сутунке[8] согнувшись, шевелил локтями, словно дратвой сапоги тачал.
Рыбак прищурился на странного чужого человека, но вот голубое оконце погасло, и все исчезло, заключилось в тьму.
— А? — спросил рыбак. — Да, да… забыл хвамиль-то… Красноярский купец. Он и нанял… Ну, мы, значит, вчетвером: я со старухой да Андрей с Михайлой, рабочие…
— Какие мы старики… мы не старики, — глухим голосом забулькала, засопела женщина, — мне сорок два, а хозяину моему сорок.
— Вот, вот, сорок мне… Это болезнь так перевернула. А? Громче кричи, я не слышу! Седой, говоришь? Ну, знамо, зацинжали вовся… Цинга заела… Говорят — цинга. Мы сами-то не знаем — впервой здесь. Да ты где, кормилец? Эй, ты…
Рыбак сделал усилие, приподнялся, упираясь руками о постель, и стал всматриваться в тьму, где маячил он… тот, как его…
Вновь хлынул в избу неверный свет. Человек на сутунке все еще сидит, лицо у него большое, белое, безглазое. Он улыбается, подплясывает, что-то шепчет, указывая рукой на окно.
— Идет? — спросил рыбак. — Кто же идет-то? Не знаю я… А ты чего смеешься?.. Ты не смейся, пожалей…
— Мы дальние, кормилец, расейские, — пожалей, мол!..
— Идет… — тихо сказал рыбак, повалился на спину и застонал.
Вскоре за стеной действительно послышались поскрипывающие шаги, кашель. Отворилась дверь, вошел Петр.
В зимовье тихо. Спят, охают, бредят.
Он зажег лучину, затопил печь. Лучина давала мало свету. Он отыскал в чулане большой кусок сала.
«Тюленье, что ли?»
Разогрев его в черепушке, он соорудил светец. На светильник пошла скрученная куделя из его собственных запасов. «Эх, керосинцу бы сюда да лампочку хоть плевую…»
— Электричество бы!.. Люстру бы свечей в пятьсот!.. — сказал он, горько улыбаясь. — Да музыку бы… симфонический оркестр.
Он уселся возле печки на сутунок и дал волю мечтам.
Ему вспомнилась радостная неделя, проведенная когда-то в Петербурге. Из лесов архангельских он выехал тогда в столицу по делам партии. После лесной бедной деревушки, где был учителем, после малолюдного тихого города шум и грохот столицы поразили его.
В первый день он чувствовал себя диким самоедом и ходил разинув рот по площадям и оживленным проспектам, а вечером попал в театр. Сцена, музыка, блистающий поток огней окончательно раздавили его, он еле добрался до номера гостиницы и всю ночь мучился бредовым, тяжелым сном.
Дрова в глинобитной низенькой печи весело потрескивают, обдавая Петра теплым светом, у стены скоргочут зубами больные, за окном полыхает сполох.
«Да! Здесь — и там… Какая громадная разница… — сквозь дремоту рассуждает Петр. — Два мира, два полюса. Культура, свет человеческий — и эти огненные небесные столбы, свет природы. Что же выше, значительнее? Перед чем человек должен преклониться? Что должен восславить? Себя, свое творенье, или вот эту нерукотворную красоту?»
Он повернулся к окну и ждал. Небо утихало. Богиня севера прятала свои огнистые покровы в ледяной хрустальный гроб.