«Не ржавчина на болотинке да тыра… ай, да травоньку съедала… — выводил надо мною тронутый временем голос. — Эх, да как змея-тоска меня сокруша-а-ала…»
Пел, несомненно, старик. Но, надо признаться, мастерски пел. Я с интересом стал вслушиваться в унылый мотив и грустные слова песни, тихо плывшей в туманной мгле.
— Эй, любезный! — крикнул я, когда кончилась песня.
Мой голос замер и остался без ответа. Я быстро вскочил, схватил влажное от росы ружье и, вскарабкавшись по откосу, проворно пошел туда, где только что замолк певец.
— Эге-гей! — кричал я, боясь упустить человека.
— Кто таков? — раздалось под самым моим ухом. — Ежели добрый человек — заходи на перепутье, а злой — уноси ноги, пока цел.
Я шагнул ему навстречу.
— Здорово, дядя!..
Передо мной стоял высокий, сутулый старик и пытливо меня рассматривал. Он был в серой холщовой, вроде балахона, неподпоясанной рубахе и пестрядинных штанах, заправленных в рваные, стоптанные чирки.
Во всей его угловатой, крепкой, чуть сгорбленной фигуре было что-то дремучее, лесное: будто корявый пень поднялся из таежных мхов и бурелома и глядит большими удивленными глазами на божий свет.
Он, не шевельнувшись, расспрашивал меня тихим, низким голосом, — кто я, откуда, как попал сюда?
— Ну, что же… мы рады… Человек в нашей тайге — редкий гость. Ну, залазь в мою фатеру… ничего, залазь… — наконец сказал он, улыбаясь, а его суровые глаза ласково блеснули.
Я попросил его согреть чаю, а сам пошел с ружьем к озеру.
— Человек… о-о-о… зверюга душевредная… Я, милый, весь свой век по тайге мыкаюсь… насмотрелся на людишек… Всячинки было…
Каторжник Иван Безродных, мой новый знакомец, бросил в угол починенный сапог, поправил на лбу ремень, поддерживающий седые, лохматые волосы, и лениво повернулся ко мне. Он сидел, вдвое согнувшись, на сосновом сутунке и растирал рукой отерпшую спину.
— Одначе, дождь хватит… поясницу пополам пересекло.
Землянка Ивана Безродных вырыта в обрывистом речном берегу. В ней, даже в яркий солнечный день, пахло могилой. У сырой, покрытой плесенью стены стояли нары, как в склепе гроб. В углу дымилась сложенная из булыг каменка с поставленным на ней чайником. Хвойный запах тайги проникал в оконце, и от этого казалось, что на каменке тлеет ладан и голубыми струйками стелется по землянке.
— Дак вот я и толкую… человек, мол, поопасней медведя-то али волка… Медведь что… он без хитрости, мужик простой… Ежели он прет на тебя, обязательно рявкнуть, упредить должон: «а ну-ка», — дескать… Теперича, ежели взять человека… я так полагаю, что пакостливей его нет… Другой прельстится к тебе, примажется, в душу влезет, а опосля того уж и за глотку сгребет.
Иван Безродных достал с колышка дратву и стал крутить.
— Хоша, промежду прочим, тебе скажу, с человеком надо умеючи. Мудрящая штука человек… Да вот я тебе сделаю пример… Ничего, послушай… не во вред…
Старик покряхтел, потер простуженную коленку и откашлялся.
— Человеку, молодчик, во все вникнуть надо, что к чему… Ну, вот, значит, и слушай… Был у меня, можно сказать, закадычный друг… Нет, стой ужо… Не с того конца начал… — Старик улыбнулся и, перекусив дратву, сплюнул.
Я заглянул в оконце. Туман давно исчез. Внизу лениво плескалась речушка, и в черемуховых кустах по ее берегам звенели птичьи голоса. Красноватый глинистый обрыв, где была землянка, шел прямо к воде; утоптанная тропа змейкой сбегала вниз к лежавшему через речку, поваленному бурей, дереву. За речкой зеленела тайга, такая свежая, омытая росой, такая нарядная в сиянье солнца.
Чайник на огне стал поплевывать и фыркать; раздраженно дребезжа крышкой.
— Ага, вот и пойло сготовилось… — Он по-медвежьи, вперевалку, задвигался от огня к столу, от стола к полке с чашками.
— Ну, пей да слушай не то… А насчет сахаров у меня плохо, брат.
Он примостился у стола на сутунке и с прохладцем принялся за чай.
— В тайге смекалка — первое дело. Ну, да она, впрочем сказать, нигде не вредит. Вот, хорошо. Как отбыл я каторгу, осел в маленьком таежном поселке на Соколином[9] острову. Не захотелось мне на материк плавиться — на острову сытней.
Ну, народ там был все аховый, сорвибашки, на ходу подметки резали, прямо будем говорить — ворье. А чуть что, так и на тот свет — фьють! — как не бывало.
У меня своя хатенка была небольшая. А супротив, через улку, вольная бабочка жила, хлебы на прииски стряпала, ну, еще кой-чем занималась сподтишка, грешным делом, по малости побаловывала. А я был ей шибко по нраву, мне она завсегда уваженье делала, ну, на вроде моей милашки… Да… что ж, дело молодое…