А купец, на ходу выхватив у растерявшихся тунгусов связку баранок, замахивался ими на стоявшего в дверях мужика и, шлепая губами, зычно ревел:
— Нет, тебе кренделями-то этими по башке. Мои дружки!.. Стерррва! А не твои. Поэтому не смей… — и быстро удалялся, увлекая попавшихся ему тунгусов.
Мужик всех лаял вдогонку тенористым криком, и долго еще в воздухе звенел его голос:
— Нет, врешь… Я тебе покажу!..
«Покажу, покажу, покажу!» — носилось по деревне, пока лохматая голова не исчезла в избе: мужик пошел считать барыши.
Тунгусы раза три бегали в чум за пушниной, били там баб и тащили все к купцам — и лисиц, и белок, и сохатину. Они были выпивши, но много пить воздерживались, поджидая праздника, чтоб поблагодарить бога за промысел, а потом начать гулянку.
Уже перевалило за полночь, когда их, измученных, утащил к себе от Харлашки чуть ли не силой другой торговый человек, «Большой голова». Он злой был: сам купец, а ругался с купцами пуще всех. Злой, а все-таки тунгусов защищал: обзывал торговых мошенниками и еще так ругал, что никогда и не выговоришь. Ох, какой злой!..
Привел и дома заорал на свою бабу, на чужую бабу, на приказчика, на всех заорал:
— Живо!.. Чтобы живо… Лови-бери-подхватывай!.. Вина, чаю, щей…
Купец, дай бог, ласковый сделался. Усадил, по голове гладит, чуть не целует тунгусов. А тех торговых, и Харлашку с Петрунькой, и лохматого мужика заглазно ругает разными словами.
Тунгусы сидят, улыбаются, бабы самовар притащили, мяса притащили, вина притащили. Вот это хорошо. Тепло в избе, и хозяин стал добрый, смеется, по голове гладит, целоваться лезет. Вот это ладно.
Тунгусы распоясались — жарко, чай пьют, улыбаются, потом говорят:
— Когда праздник-батюшка? Когда колокол станут бухать?..
— Да скоро: вот часок-другой — и ударят.
Расспрашивает их купец про белок — хорош ли промысел был, про оленей, про семью — все ли здоровы? Голос у купца ласковый, глаза ласковые, но в глубине их блестит что-то злое, никак не может скрыть того, что таится в сердце.
Тунгусы слушают, отвечают, жалуются на тяжелую жизнь.
И опять:
— Когда праздник-батюшка? Чего колокол молчит? Умер, что ли?..
Близко рассвет; купцу медлить нельзя. И он приступает к делу.
— Белки-то много у вас осталось?
— Как осталось. Все торговым тащил. Все кончал… Нету…
Лицо у купца налилось вдруг кровью, и выкатилась ласковость из речей и из глаз.
— Сколько денег? Сколько грабители чистых денег вам отсчитали за пушнину?
— А вот смотри. Почем знать. Много.
Видит купец — семьдесят рублей.
— Только-то?
Смекнул.
— Вот два креста у меня есть, золотые: ну-ка покупайте.
— Пошто крест. Нам не надо крест. Есть крест; видишь поди.
На груди у тунгусов были огромные, на толстых цепях, серебряные кресты.
— Тоись как не надо? — спросил угрожающе купец. — Тоись как так?.. А?.. — и поднялся.
— У нас, друг, есть крест…
— Тоись как есть? Это-то?.. Да вас кто крестил?
— Мишка, приказчик Валькин… Маленько.
— Поп чей?
— Нет поп… Мишка, приказчик…
— Дураки! Еще какие дураки-то!..
Торговый секунду подумал и заорал:
— Степан! Живо прорубь долби в реке: орду крестить по-своему, по-настоящему будем…
Одно зло в глазах купца осталось; багровый стоит, кулаки сжал.
Приказчик смотрит, недоумевает, но, поймав в лице хозяина нужное, бежит проворно на улицу.
Тунгусы присмирели, губы затряслись; бледные сидят и не знают, как быть.
А тот орет:
— Берешь или не берешь?! Берешь или не берешь?!
И тонкими, чужими голосами отвечают — сначала старик, за ним молодой:
— Ну, ладно… можно брать. Давай, друг, давай…
И сквозь слезы:
— Крестить не делай. Река тунгус боится. Вера такой… Борони бог, как. Пожалуйста, не делай…
Купец молчит, деньги прячет в карман, кресты медные надел им.
— А еще деньги есть?
— Помаленьку, бойе,[2] помаленьку есть…
— Сколько?!
— Как знать. Помаленьку есть… Один бог знат…
Старик робко приподнялся и, незаметно тронув молодого, тихо, почти шепотом, сказал купцу:
— Я только на час, бойе… На ворота. Недолго приду, бойе. Приду… Верно…
А за ним молодой:
— Только на час, бойе. Шибко брюхо схватил с вина… Помаленьку…
И, выйдя на улицу, оба припустились к тайге, по-прежнему перелезая огороды и заходя в чужие дворы.