— Ничего! Не хочет чулок показаний давать, ваше благородие.
— Ну тогда провались все на этом месте! — закричал Терешкеи, швырнул наземь бумаги и, повернувшись к Шотони, заявил: — Можешь сам продолжать, братец, коли тебе угодно. Я больше ничего не в силах придумать!
— Я тоже, — с удивительным спокойствием отозвался исправник.
Тут уж и Блозик осмелел и предложил, учитывая создавшееся положение, попробовать погадать на решете пшеничными зернами.
— Золотые слова, господин учитель, — сострил исправник, — потому что даже дырявое решето наверняка больше нас с вами знает.
У старосты же было наготове другое предложение: посоветоваться со старым мудрецом.
— Кто такой — этот ваш старый мудрец? — рассеянно осведомился Терешкеи, который, подобно утопающему, готов был ухватиться и за соломинку.
— Здесь у нас в горах, на хуторе, старец один живет. Настоящий пророк! В трудную минуту деревенские жители всегда к нему за советом ходят. Хробаком он прозывается. Я сам видел его, правда, всего один раз, еще в детстве.
— Хробак, говорите?
Терешкеи вспомнил, что во время их прогулки по селу мальчишка тоже упоминал Хробака. Значит, по народному поверью, только Хробак может указать верный след? Как знать? А что, если действительно устами народа глаголет бог? Край этот — родина суеверий. Высокие горы, словно великаны, обступили долину и, казалось, все время что-то нашептывают ей. Непроницаемый туман, клубящийся над их вершинами, обволакивает и мозг человеческий, а в шуме лесов так и слышаться какие-то таинственные заклинания.
— Как же к нему добраться? — спросил Терешкеи.
— В коляске нельзя. В лучшем случае верхом, местами дорога очень крута.
— Едем староста. Велите седлать лошадей.
— Очень даже кстати, — обрадовался староста, — потому что на обратном пути мы заодно сможем завернуть в Бакуловку где у вас ведь тоже есть дело, господа?
— Интересно, почему деревню назвали Бакуловкой?
— Часть жителей деревни, переселившись с горы в котловину «Скрыня», выбрали себе временным старостой местного казначея Бакулу. Вот поэтому их и прозвали «бакуловцами» а тех, что со мной поселились, — «секуловцами», — пояснил староста Секула.
— Слышал и я кое-что про вас. Ведь вы, кажется, враждуете с Бакулой?
Господин казначей — человек со странностями, — улыбнулся Секула. — Значит, и вам, ваше благородие, известна эта глупая история?
— А в чем дело? — заинтересовался Шотони.
— Да в том, ваше высокоблагородие, что мы оба с ним — католики и поэтому к обедне ходим в соседнее село Зелено. Господин Бакула, человек богатый и гордый, очень сердился, что святой отец во время молебна всегда мое имя упоминает. Вот однажды пришел он к священнику и предложил ему в подарок овечку, если он отныне вместо «secula seculorum»[74] будет петь «Бакула Бакулорум».
— Ну, поехали поскорее! — заторопил Терешкеи старосту. — Нам ведь еще и в Бакуловке нужно двух свидетельниц допросить. Хорошо, если бы вы, господин староста, раньше нас туда отправились, чтобы нам не тратить время на розыски.
— Сколько лошадей прикажете отрядить?
— Сейчас сосчитаем. Господин секретарь останется здесь — допрашивать очевидцев пожара. Если ничего не выясним то хоть документ будет в комитатском архиве о том, что следствие было проведено по всем правилам. Господин сельский писарь поедет с нами. Его высокоблагородие…
— Я никуда не поеду. Здесь подожду вас, — заявил неожиданно Шотони и, улегшись на свое травяное ложе, принялся покуривая, разглядывать бегущие по небу облака да обворожительное личико и стан красавицы Аполки.
— А как же я? — выступив вперед, спросил господин Блозик.
— Вас мы оставим здесь блюстителем порядка. Вдруг кто в наше отсутствие вздумает приставать к Аполке, тут-то вы и одерните охальника!
— А ежели мне самому захочется к ней поприставать?
— Вы — персона церковная, о вас даже и подумать такого нельзя!
— О, что вы! — осклабился Матяш Блозик. — Cantorеs amant humores.[75] Я тоже простой смертный. Больше того, как персона церковная, я испытываю вдвое большее влечение к ангелам…
— Ах, отстаньте, — отмахнулась Аполка, — кому вы нужны с вашим противным носом! (Нос у кантора был, правда, слегка красноват, но с каких это пор красный цвет стал считаться противным?!)
— Ах, сестричка Аполка, — оскорбленно вздохнул Блозик, — а ведь не всегда ты была так строга к святой церкви!
При этих словах прекрасная повариха пришла в столь сильное замешательство, что выронила из рук фарфоровую тарелку, которая (говорят, к счастью!) и разбилась. Карие очи Аполки гневно засверкали. По-видимому, в словах Блозика скрывался какой-то злой намек.
— Да погодите вы, — остановил шутников староста, — Самое важное теперь — найти кого-нибудь, кто знает дорогу к Хробаку. А то ведь я не знаю.
— Я тоже, — подхватил писарь. — Вот было бы дело, поехали бы мы наобум!
— Я знаю дорогу, — вмешалась вдруг в разговор Аполка, — хаживала я в тех местах, и не раз.
— И ты сможешь провести туда господина следователя? — спросил Секула. — В самом деле?
— Отчего же нет? Пусть и для меня приведут лошадь, господин староста.
— А ты не побоишься сесть на нее?
— Ну вот еще! — весело рассмеялась девушка, словно горлица заворковала.
— Без седла?
— Конечно.
Исправник Шотони вдруг тоже вскочил со своей лежанки.
— Тогда и мне коня! — приказал он.
Всеведущий Хробак
Вскоре прибыли пять приземистых горных лошадок. Аполка легко и уверенно вскочила на свою, неоседланную, и будто слилась с ней.
— Ну, пошел, Красавчик! — воскликнула она, взмахнув тонким, только что срезанным прутиком. И конек торопливо зарысил, неся на своей спине прелестную всадницу: стройная фигурка грациозно покачивалась.
Господа едва поспевали за Аполкой. Ну и хитрая же бестия этот Секула: лучшую лошадь дал поварихе, чтобы подольститься к красавице. Но в «лазах» на горных дорогах не очень-то разбежишься! «Лаз» у горца-словака все равно что хутор у жителей Алфёльда. В горах каждому селу принадлежит одна узкая, стиснутая скалами долина, тянущаяся часто на много десятков километров. Обрабатывать ее, оставаясь в селе, почти невозможно, так как одно только хождение на поле и обратно заняло бы целый день. Поэтому в селе живут лишь богачи, за которых работают другие (ведь у них сколько ни укради, все равно вдоволь останется), да такие бедняки, которым все равно нечего делать в поле. Ну и, разумеется, те жители, чьи наделы находятся сразу за околицей.
На землях, лежавших поодаль от села, можно было увидеть небольшие белые хатки, приютившиеся где-нибудь на лысом холме или среди высоких серых скал. Они-то и назывались «лазами». Вокруг «лазов» худосочная земля вынуждена была покориться человеку, но для того, чтобы очистить от камней хоть сколько-нибудь большой участок, пришлось потрудиться на нем не одному поколению.
Но и то, что высвобождается из-под камней, — желтоватая глина, — все равно упорствует, вечно корит крестьян-словаков.
«Зачем выбросили мои камни? Вот нарочно не стану родить вам ничего». Пробуют бедняги сеять и рожь, и вику, и кукурузу да только земля не родит, и из высеянных семян вырастают какие-то уродцы — жалкие карикатуры на настоящие растения.
Однако здешняя скупая почва все же делает исключение для двух растений и двух животных: для картофеля и овса произрастающих тут даже лучше, чем на равнине, а также для коз и овец, которые на склонах гор находят траву более сочную, чем внизу. Зато самого словака земля, если захочет, может и вовсе подвести: взять да и совсем сбежать от него! Налетит ливень, потекут ручьи и смоют глину со всего расчищенного поля. Пропали плоды тяжелого многолетнего труда, и лежит участок, вновь весь покрытый валунами, которые залегают в земле, наверное, до самого пекла.
Приходится тогда бедному горцу начинать все сызнова, очищать от камней новый слой глины.