– Как давно это было! – думал Володя. – Теперь я за тысячи верст от родного города, в Париже, rue Boissiere, – ведь Никифор, наверное, никогда бы не мог даже произнести эти звуки – rue Boissiere, rue Boissiere, – повторял он про себя, прислушиваясь, точно кто-то другой это говорил, чей-то чужой и незнакомый голос.
– Да, но вернемся к прежнему, – продолжал думать Володя. – Мамина кошка, конечно, Мурочка, ведь все же кошки Мурочки, это русская простодушная нежность; от слов мурлыкать – потом кладбище, наш сад, вечер, каланча, Никифор, и началось это откуда? – Да, из бочки. Глубже и тише – и запах сырости и болота, – вот откуда идет все. Но это не то. Что же я должен был понять? На пароходе все было так ясно и просто. Но пароход пришел и ушел – и может быть, на этом пространстве, от Марселя до Константинополя, и сейчас все ясно и просто, как было три дня тому назад?
– Ты, наверное, окончательно расфантазировался? – сказал Николай, постучав в дверь и войдя со своей всегдашней стремительностью. – А дым какой, прямо точно в кузнице! Едем со мной, посмотрим Париж, тут тебе, брат, не Галата.
– Ты считаешь, что это необходимо? Я хотел еще подумать немного, мне только одну вещь понять осталось – и тогда все хорошо.
– Одну вещь? Самую главную, да? – Да.
– Все равно не поймешь, – убежденно сказал Николай.
Голова Вирджинии, поднявшейся на цыпочках, посмотрела на Володю из-за плеча Николая.
– Почему?
– Потому что неженатые этого не понимают.
– C'est stupide[69], – сказала Вирджиния.
Оба брата в один голос спросили:
– Qu'est que c'est qui est stupide?[70]
– Le russe. C'est une langue de sauvages[71].
– Вирджиния, стань в угол за дерзость, – сказал Николай.
– Votre ignorance l'ecrane, madame[72], – сказал Володя. – Ну, хорошо, едем осматривать Париж.
Но едва они выехали, начался сильный дождь – и они прервали прогулку и просидели до вечера в маленьком кафе на бульваре Saint Germain, где, по словам Николая, бывали все знаменитые люди; но только в этот день никто из них не пришел, и, вернувшись домой, Володя сказал брату:
– Да, совесть у меня чиста: теперь я знаю о Париже ровно столько, сколько знал до того, как ты мне его показал.
– Вы играете в теннис, Володя?
– Я играю в теннис, Вирджиния.
На теннисную площадку они пошли пешком, было недалеко. Николай, задержавшийся в городе, должен был прийти позже. Володя повертел ракеткой в воздухе – не забыл ли, как играть, – сделал несколько пробных ударов, потом нахмурился и проиграл партию Вирджинии. Играл он чрезвычайно плохо, что дало повод Вирджинии к новым насмешкам. – Я проиграл из вежливости, – пожав плечами, сказал Володя, – не могу же я выиграть у дамы, это было бы не по-джентльменски. – Хорошо, – ответила Вирджиния, – я дам вам возможность выиграть у мужчины. Подождите.
Она ушла и быстро вернулась. Вслед за ней легкой и гибкой походкой, странно не соответствующей высокому росту, очень широким плечам и тяжелой, могучей фигуре, шел какой-то бледный человек. – Артур, – сказала ему Вирджиния, – вот этот молодой человек, о котором я вам говорила. – Артур поклонился: Вирджиния представила их друг другу, Володя расслышал фамилию – Томсон. Разговор происходил по-французски, Томсон говорил с почти незаметным английским акцентом. Едва только партия началась, Володя понял, что выиграть у Артура невозможно. Казалось, что после первой же service'a[73] Володи Артур потерял свой вес, передвигаясь по корту с легкостью, почти невероятной для своего роста и ширины. Он оказывался везде, он занимал, казалось, все пространство, каждый мяч Володи неизменно встречал его ракетку и потом возвращался, наперекор всем законам физики, в такое место, где его Володя никак не мог ожидать. И через четверть часа Володя поднял вверх обе руки и заявил, что сдается. Артур, улыбаясь, подошел к нему и, к величайшему удивлению Володи, сказал на чистом русском языке:
– Вам прежде всего не хватает тренировки.
– Вы русский?
– Нет, англичанин.
Громадные электрические лампы освещали красный песок площадки, в открытых высоких окнах проезжали автомобили. Володя посмотрел на своего победителя и еще раз удивился впечатлению необыкновенной физической силы, которое производила вся фигура Томсона. Несколько растерянно улыбаясь, как атлет, которого рассматривают в цирке, Томсон рассеянно смотрел прямо перед собой. Володю, при этом втором, более внимательном осмотре, удивил неожиданный налет печали на лице Артура и грустные его глаза; можно было подумать, что этот Геркулес либо болен какой-нибудь тяжелой болезнью, либо чем-то раз навсегда огорчен.