Alfredo не надул. Пошумев, посмеявшись, расплатились. Поднялся и Федя. Его удивило, что сидит муж, – Туманова давно спала в отеле. Когда он протянул ему руку, тот удержал ее и сказал: «Можете вы остаться со мной? Я недолго задержу вас».
Федя остался. Туманов спросил еще ликера.
Уже светало, электрические шары бледнели. Светло-кофейный тон лег на все. Лицо мужа казалось желтее, он надвинул шляпу на лоб.
– Я скажу вам весьма немного (правой рукой он гладил пальцы на левой). У меня есть жена… которую любим… оба… мы…
Шляпа сдвинулась. На Федю смотрели большие глаза, с кругами внизу.
– И если мы двое, то надо решить, кто же именно…
Федя отхлебывал. Ликер золотел. Пальцы мужа стали вздрагивать.
– Я хочу сказать: кому надлежит соединить свою жизнь с ее жизнью.
– Тому, кого она любит.
Зеленовато, как бы электрически, блеснули глаза мужа.
– То есть, разумеется, вам?
– Если прямо говорить: да.
– Вы ошибаетесь. Она любила меня восемь лет, и, пока я жив, вам не видать ее.
Он стал красен и видимо сдерживал себя. Федя сказал:
– Пусть выскажется то, что сводило с нею меня… вас.
– Не понимаю.
– Судьба. Угодно вам дуэль?
Муж поклонился. Снова стал спокоен, вежлив.
– Я этого и хотел с самого начала.
– Значит, война, – сказал Федя задумчиво.
Они пожали руки, разошлись. Муж кутался в крылатку и казался сгорбленней. Федя вышел к набережной, «Что же, – сказал он себе, – будем драться».
Взморье туманилось. Бледно-сиреневело в воздухе. «Прекрасная Елизавета, знаешь ли ты сейчас, что за тебя мы будем погибать?»
Он улыбнулся, туманно, счастливо. «Что за тебя мы будем погибать».
Башня, подымаясь из воды, бросала тень; в воде луна серебрилась; поздняя, бледная, она была омыта слезой.
– Мой теперь, мой! Пусть попробуют!
– Да, вечно.
Венецианская заря нежным огнем заливала их.
– Все твое – честь, жизнь моя, на вечную муку готова. Если смерть – вместе.
Дохнула на него пламенем. Никогда не была лучше прекрасная Елизавета.
– Так, хорошо. Простимся. Скоро солнце выйдет. Дайте мне поцеловать вас.
Она сняла цепочку, быстро надела на нее кольцо, повесила ему на шею.
– Всегда носи… пока меня любишь.
Он подарил ей маленький нательный крест. Потом они медленно, глубоко поцеловали друг друга.
Гондольер не понимал, зачем понадобилось так рано. Ему обещали прибавку, сказали, что едут смотреть восход солнца. Он забормотал, как бы одобрил, и слышно было слово: «inglesi»[24].
«Инглези» все можно.
Константин Андреич с Федей сидели на переднем месте; у локтей бежала вода. Утреннее дыханье стояло над всем: гондола влажнела, светлый пар затягивал дверцы; легким зеркалом море тянулось; по нем рассвет провел жемчужные, бледно-персиковые ковры.
– Мне кажется, – сказал Федя, – что мы выплываем далеко в море, в Адриатику эту… и будем с рыбаками ловить рыбу. Знаешь, у них оранжевые паруса.
Он улыбнулся.
– Как мало похоже на стрельбу! Если б ты знал, как тихо сейчас во мне.
Когда выехали в море, стало покачивать. Раздвинулись далекие, низкие берега; песок сиял, вдаль шли шелковые пелены моря. Везде блистал свет.
Федя вздохнул.
– Ах, прекрасно, прекрасно! Велика жизнь, Константин, безмерна! Там Равенна, там южнее целая Италия… а потом Эллада, Константин, Итака Одиссеева. «По хребту беспредельно-пустынного моря…» А оно вовсе не пустынное. Милое море, Адриатика милая.
«Как возбужден! Как возбужден!» – Константин Андреич молчал. Он был бледен и ему не нравилось море.
В условленном пункте пристали. Там нашли противника, секундантов, доктора. Здоровались, пожимали руки. «Я принимаю участие в убийстве… дикость!» Секундант мужа предлагал мириться. Туманов покачал головой.
– Нет, – сказал тихо Федя, опустив голову. Константин Андреич, в раздражении, подошел к нему, стал шагах в десяти вбок.
– Отойдите, – закричал секундант. – Могу попасть. Он взглянул злобно.
– Не извольте беспокоиться. Я не маленький.
Первый выстрел был Федин. Подняв пистолет, он видимо вел вправо. Выстрелил. Слетела чайка в тридцати шагах, у самого моря. Море шипело, тихо, как плещущее шампанское.
– Вы намеренно сделали промах!
– Я не буду больше стрелять, – сказал Федя и бросил пистолет.
Туманов поднял свой. Константин Андреич нагнулся. О, как тогда легче было! Вспомнил ночь, деревню, выстрелы Семенова. Тихо. «Целит мерзавец!» – сжав руки, поднял голову. Федя стоял недвижно, упорно, точно додумывал. Мгновенно – блеснуло. Туманов опоясался дымом. Федя не двигался. «Мимо», – вздохнул Константин Андреич, сделав шаг. Но сейчас же понял, что нет, Федя стоял странно, расставив ноги; к нему бежали секунданты. На губах его показалась красная пена.
– Ранен, кажется, – он сказал растерянно, точно плохо понимал. Стал слабеть, склонился на колени. Его положили на песок.
– Пусть Костя подойдет.
Константин Андреич взял его за руку. Изо рта текла теперь кровь тонкой нитью.
– Плохо мне, Константин, – сказал, – смерть. Дай воды.
Он глотнул, потом повернулся боком. Лицо его стало светлей.
– Константин, пожми мне руку. Я… люблю. Скажи ей – за нее гибнуть мне – счастье. Слышишь?
Он улыбнулся.
– Счастье. Прощай.
Началась агония. Полумертвый Федя улыбнулся снова. Качнул головой, несколько раз явственно сказал: «Счастье», потом умолк. Оттискивая следы, Константин Андреич шел по берегу. Пена, как мыльные пузыри, шелковея в солнце, лопалась у ног. Встретился человек. Это был Туманов. Константин Андреич остановился, он также. Долго смотрели они друг на друга. Муж схватил руками голову, побежал. Константин Андреич сел. Летали чайки, голубели берега Киоджии. Он рыдал.
«Да, верно меня гонит Бог, некуда мне приклониться» – так он думал, трясясь в вагоне. День был жаркий, он два раза уже пересаживался; болела голова и тяжесть последних дней в Венеции все стояла. «Он убит, – сказала Туманова, – ну, ладно». И ее тон не предвещал хорошего.
Поезд шел медленно. Это был тот проселок, по которому редкие странники заезжают в Равенну. Константин Андреич направился туда же.
«Что ж, – говорил он, шагая по платформе на последней пересадке, – я теперь еду, через два часа буду в Равенне, завтра займусь городом – и все то забудется? Неделя, месяц, год – и все уйдет!» Может быть, надо повернуть, неизвестно куда ехать? ни о чем не думать?
Но пришел поезд, увез его. Наступал вечер. Солнце темно-красно закатывалось. Начинались равнины, слегка болотистые, плодоносные. Пахло сыростью.
«Вот и эти едут. – Напротив сидел молодой человек с тонкой, английского типа девушкой. – Ну, любят друг друга… но и те любили. Зачем едут? Ах, не нужно, никого, никого».
Темнело. Пахло покосом, – внезапно вспомнилось родное; проплыла церковь: в ее куполе, грузности – византийское. От подсевших крестьян, их курева, синих курток, непонятной речи пестрело в голове. Остановились у станции. Стояли, стояли – поезд не трогается!
Девушка в кофейной вуали засмеялась.
– Как у нас!
– Да, уж итальянцы.
«Русские!» – Константин Андреич с раздражением отошел к окну. Высунулся из него злым – и смолк. Втекал сладкий запах, медвяный, так давно любимый. «Липа цветет, – сразу в душе посветлело. – Липы, чудесные вы липы!» Над лугами взошла луна. Пахло сеном, теплом; казалось, въезжаешь в новую и тихую страну. Константин Андреич отбросил Федю, смерть, тоску – только слушал, вдыхал эту жизнь вокруг – такую благозвучную, цветущую жизнь. «Может быть, ничего и нет, – лишь это луговое сено, липы, луна… Может, это самая большая правда».