— Ладно, девка, помогнула! — зычно крикнул кто-то ей вслед, когда она, подхватив ведра, отправилась за смолой, которая уже вскипала на костре.
Спустившись во двор, Ольга вдруг почувствовала жгугую боль в ладонях — кожа на них, до самых кончиков пальцев, была обожжена и вздулась пузырями.
— Ахти! — сердито спохватилась Ольга. — Мне бы. дуре, ковшом надобно золу-то черпать!
Руки уже не могли служить ей, пришлось бежать к старцу-лекарю в больничную избу.
Пробегая мимо кельи царевны-иноки, Ольга увидела неподвижную фигуру Ксении Годуновой. Кутаясь в черную монашью шубу, царевна-инока стояла на пороге и насупленным взглядом озирала серый ноябрьский день, огонь и дым, кипенье народа на стенах и редкие белые пятна пороши, выпавшей за ночь.
— Ой, девка, не больно сладко довелось вам всем тамо? — крикнула Ксения сухим звенящим голосом.
— Выживем! — бросила Ольга и, дуя на ладони, побежала дальше.
В больничной избе Настасья Шилова непривычными пальцами перевязала Ольге обожженные ладони, а потом горько завздыхала:
— Уж и бабы ноне воюют, и до баб увечье доходит… Господи-спасе, долго ль еще мытариться-то будем?.. Жив ли Никон, старинушко мой? Жду — не дождуся, дойдет ли весточка от него — ан все нету!.. Господи-спасе, долго ль еще нам терпеть времечко лихое?
За стеной ухнуло ядро — и все, кто был на ногах, выбежали во двор.
Около Троицкого собора толпились и охали люди: польское ядро пробило окованные железом двери. Древние старухи плакали и причитали, глядя на такое поругание. Из собора вынесли старца Корнилия, которому влетевшим ядром оторвало ногу.
Ночью, когда стрельба утихла, Симон Азарьин записывал в своем летописном своде:
«Прежестокое время наше! Ноне паки многих славных лишилися…»
К скорбному списку убитых келарь прибавил новый ряд имен, потом сунул перо за ухо и со вздохом сказал:
— Ох, Авраамий, Авраамий! Что-то мешкотно идет подмога твоя многострадальному граду сему!.. Кабы ведать, что умышляет мудрая глава твоя, келарь, сиделец московской?
Кто-то зашел в сенцы и зашарил рукой, ища скобу.
Келарь открыл дверь и впустил в келью воеводу Григория Долгорукого.
— Здорово, отец келарь.
— Здрав будь, княже. Ходи в красный угол, садись, гостем будешь.
— Спасибо на добром слове, — вздохнул князь Григорий, встряхнув бобровой шапкой. — Вона и снежок опять полетел, зима на землю ложится, морозы грядут неминучие… Ишшо горше нам будет, отец келарь. Уж ноне служки, дабы могилу выкопать, рубль просют и боле, да еще отказывают: руки-де в кровь все изодрали…
Воевода помолчал, потом, опустив плечи и словно сразу обмякнув всем телом, продолжал:
— Слышь, отец келарь, я приказал всех убиенных в одну яму закапывать…
— Ох, не по чину то вышло, княже! Сего еще не бывало у нас в обители.
— Сам ведаю, отец келарь. Да ведь война все боле жесточает, а мы все запасы приели… Також и гробов не стало, и делать их некому, да и не из чего… Ох, отец келарь, иной час, каюся тебе, головушка моя кругом идет — обстала нас беда, и нету ей конца. А боле всего нам надобны люди да хлебушко… люди, подмога… где ж они? Послали мы наших мужиков в Москву — Шилова да Слоту… Наказано было им твердо: быть на Троицком подворье у келаря Авраамия. А что они там добыли, те Никон да Слота? А сам келарь Авраамий Палицын о подмоге нам, горьким, перед царем старается ли? Вызволяет ли нашу докуку? Ништо не ведаем…
Воевода подавленно замолчал. Симон Азарьин только сейчас заметил, как сильно сдал дородный боярин: аксамитовый [115] зеленый кафтан вялыми складками лежал на плечах и груди.
— Спосылать бы еще кого… — растерянно соображал вслух воевода, — да ведь некого — всякий человек в счет идет… Ох, отче, скажи ты правду: може, что худое отписал тебе Авраамий, а ты в тайне держишь?
— Ни единой весточки нету у меня от Авраамия.
— А все ж скажи, богом прошу!
— Богом тебе клянуся, княже, ничего не спосылал мне Авраамий, ни единой весточки.
Серые глаза келаря Симона Азарьина смотрели прямо и строго. Воевода безнадежно вздохнул, взял шапку и пошел к дверям.
Над крепостью уже крутила ноябрьская метель, суля еще новые неисчислимые беды.
«Тогда бо ми не бывшу во обители чудотворца, во осаде бывшей от польских и литовских людей и русских изменников, но в царствующем граде Москве, по повелению самого державного. И пребывающу ми в дому чудотворца на Троецком подворий».