— Врете, подлецы! Наверно, не так было.
— Чо кричишь, барин? — со спокойной укоризной сказал Марей. — Нам врать неча. Жисть наша до конца дошла.
Майор Тучков, зло щуря цыганские свои глаза, спрашивал Марея:
— В бога веруешь ли, старый черт? А?
Марей ответил раздумчиво:
— Что-то мало я от богушки видал. Может, и не до нас ему…
Майор закусил ус, топнул и вперил в Марея ненавидящий взгляд.
— А ведомо тебе, бунтовщик подлой, что отрицание бытия божия и неверие в него строгим заточением караются?
— Говорю: жистям нашим конец. А здесь словно на духу, перед смертным часом ничё не боюсь.
Судья, бросив сочувственно-возмущенный взгляд майору, крикнул:
— Во что же веришь-то, мерзавец?
— А в народушко перва вера. Будет жить по-своему, головушку подымет, солнышко увидит…
— Ах ты, висельник! Когда сие будет, по-твоему?
— Не знаю, ваше благородье. Я темной человек.
Степан на допросе отвечал охотно, спокойно, даже почти весело.
— Ты про Емельку сказывал?
— Сказывал.
— Знаешь ли ты, что сие был самой злостной преступник государственной, враг народа российского?
— Малым был, а времена Емельяна Иваныча помню. И не враг он народу, а от доли его лихой избавить желал.
— Как смел ты от господина убежать?
— Рабска доля непереносна стала.
— Сознайся, мерзавец, следственно, ты против царя и дворян?
— Как можешь за того быть, кто тебе одно зло и ущерб творит?
— Как ты в разбойника обратился, вора и насильника?
— Не разбойники мы. Нужда заставила, кто бы добром нам дал?
— Каешься ли в преступлении совершенном?
— Ни единого разу, — твердо сказал Степан. — Кажный свою долю волен искать. Дворяне свою долю в наших тяготах находят, а мы за будущие века яко предтечи.
Не признал себя виновным и Сеньча Кукорев.
— Мы как честны люди жили, хлеб сеяли, на охоту ходили. А ежели брали кой-что силком, так не у бедного, а у богатой казны. Мы тож люди, без домашности не житье, а побежали не от добра.
Алтайцев долго не спрашивали. Скучливо слушал рассказ Удыгая толмач, маленький, большеголовый, уродливо-смешной со своими скулами и черными глазами, в куцем коричневом сюртучке. Раскормленное лицо толмача нетерпеливо хмурилось.
Переводил равнодушно:
— Камлали[44], говорит. Девка утонула.
Никто не поверил. Судья, уже томясь желанием протянуться с трубкой на диване, сладко зевнул.
— Злостный, вероломный народец. Ни с чем несообразно, одни камнями бьются, а другие молятся. Какая тут девка? Ясно, молились для ниспослания победы бунтовщикам. Преступление против законов российских налицо.
Отирая лоб белоснежным платком, сострил:
— Сие лишний раз доказывает, насколь благоволение нашего господа сильнее всяких алтайских богов.
Арестантов увели. В низкой же комнате, с красным столом и императорскими портретами во весь рост, одурело жужжали мухи и судилище составляло приговор.
Канцеляристы потели и скрипели перьями.
Гаврила Семеныч скушал уже вторую дыню и мелкими глотками пил кисленькую прохладную настоечку, заедая ее пастилой. Аккуратно запахивая китайчатый шлафрок, вставал по временам, зажав в руке сухой подбородок и замедляя шлепающие шаги перед курносым ликом в прусском мундире. Гаврила Семеныч писал всеподданнейший рапорт в канцелярию кабинетских земель его величества.
Жуя губами и морща лоб под ночным колпаком, он выводил тряскими буквами текст рапорта:
«…Доблестные войска наши, не жалея крови своей для отечества, переловили сих беглых наглецов, ложно поселившихся на земле, кабинету принадлежащей, благами коей они пользовались беззаконно. Племена же алтайские, как заметить можно, с сими преступниками дружбу водят большую, даже моления к своим богам рассылают для преуспеяния жизни сих нарушителей порядка.
Негодяи, быв пойманы, на суде отменное вероломство, нераскаянность, злобу и всю преступность свою воочию показали. Как смертная зараза, достойны они жесточайшего наказания, в утверждении чего не дрогнет рука верноподданного российского.
Храбрость и доблесть армии нашей и бдительность главной конторы не одно еще такое селение, чаю я, сотрет с лица земли, дабы всем мятежным сие было в назидание и предупреждение».
Мирно потрескивали свечи.
Гаврила Семеныч отпил настоечки и вновь бережно заскрипел пером.
«…За сию блестящую кампанию представлены к высшим чинам все офицеры, проявившие усердие. Потери наши в сей битве весьма ничтожны».