― Да вы ― вы, ― сказала она, с восторгом произнося это слово вы,― другое дело. Добрее, великодушнее, лучше вас я не знаю человека, и не может быть. Ежели бы вас не было тогда, да и теперь, я не знаю, чтò бы было со мною, потому что... ― Слезы вдруг полились ей в глаза; она повернулась,, подняла ноты к глазам, запела и пошла опять ходить по зале.
В это же время из гостиной выбежал Петя.
Петя был теперь красивый, румяный, пятнадцатилетний мальчик с толстыми, красными губами, похожий на Наташу. Он готовился в университет, но в последнее время, с товарищем своим Оболенским, тайно решил, что пойдет в гусары.
Петя выскочил к своему тезке, чтобы переговорить о деле.
Он просил его узнать, примут ли его в гусары.
Пьер шел по гостиной, не слушая Петю.
Петя дернул его за руку, чтоб обратить на себя его вниманье.
― Ну что мое дело, Петр Кирилыч, ради Бога! Одна надежда на вас, ― говорил Петя.
― Ах да, твое дело. В гусары-то? Скажу, скажу. Нынче скажу всё.
— Ну чтό, mоn cher, [55]ну чтό достали манифест? ― спросил старый граф. ― А графинюшка была у обедни у Разумовских, молитву новую слышала. Очень хорошая, говорит.
― Достал, ― отвечал Пьер. ― Завтра государь будет... Необычайное дворянское собрание и, говорят, по десяти с тысячи набор. Да, поздравляю вас.
— Да, да, слава Богу. Ну, а из армии чтό?
― Наши опять отступили. Под Смоленском уже, говорят, ― отвечал Пьер.
― Боже мой, Боже мой! — сказал граф. — Где же манифест?
— Воззвание! Ах, да! — Пьер стал в карманах искать бумаг и не мог найти их. Продолжая охлопывать карманы, он поцеловал руку у вошедшей графини и беспокойно оглядывался, очевидно ожидая Наташу, которая не пела больше, но и не приходила в гостиную.
— Ей богу, не знаю, куда я его дел, — сказал он.
— Ну уж вечно растеряет всё, — сказала графиня. Наташа вошла с размягченным, взволнованным лицом и села, молча глядя на Пьера. Как только она вошла в комнату, лицо Пьера, до этого пасмурное, просияло, и он, продолжая отыскивать бумаги, несколько раз взглядывал на нее.
— Ей Богу, я съезжу, я дома забыл. Непременно...
— Ну, к обеду опоздаете.
— Ах, и кучер уехал. — Но Соня, пошедшая в переднюю искать бумаги, нашла их в шляпе Пьера, куда он их старательно заложил за подкладку. Пьер было хотел читать.
— Нет, после обеда, — сказал старый граф, видимо в этом чтении предвидевший большое удовольствие.
За обедом, за которым пили шампанское за здоровье нового георгиевского кавалера, Шиншин рассказывал городские новости о болезни старой грузинской княгини, о том, что Метивье исчез из Москвы, и о том, что к Растопчину привели какого-то немца и объявили ему, что это шампиньон (так рассказывал сам граф Растопчин), и как граф Растопчин велел шампиньона отпустить, сказав народу, что это не шампиньон, а просто старый гриб немец.
— Хватают, хватают, — сказал граф, — я графине и то говорю, чтобы поменьше говорила по-французcки. Теперь не время.
— А слышали? — сказал Шиншин. — Князь Голицын русского учителя взял, — по-русски учится — il commence à devenir dangereux de parler français dans les rues. [56]
— Ну чтό ж, граф Петр Кирилыч, как ополченье-то собирать будут, и вам придется на коня? — сказал старый граф, обращаясь к Пьеру.
Пьер был молчалив и задумчив во всё время этого обеда. Он, как бы не понимая, посмотрел на графа при этом обращении.
— Да, да, на войну, — сказал он, — нет! Какой я воин! — А впрочем всё так странно, так странно! Да я и сам не понимаю. Я не знаю, я так далек от военных вкусов, но в теперешние времена никто за себя отвечать не может.
После обеда граф уселся покойно в кресло и с серьезным лицом попросил Соню, славившуюся мастерством чтения, читать.
«Первопрестольной столице нашей Москве.
«Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество», старательно читала Соня своим тоненьким голоском. Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
Наташа сидела, вытянувшись, испытующе и прямо глядя то на отца, то на Пьера.
Пьер чувствовал на себе ее взгляд и старался не оглядываться. Графиня неодобрительно и сердито покачивала головой против каждого торжественного выражения манифеста. Она во всех этих словах видела только то, что опасности, угрожающие ее сыну, еще не скоро прекратятся. Шиншин, сложив рот в насмешливую улыбку, очевидно приготовился насмехаться над тем, чтò первое представится для насмешки: над чтением Сони, над тем, чтò скажет граф, даже над самым воззванием, ежели не представится лучше предлога.
Прочтя об опасностях, угрожающих России, о надеждах, возлагаемых государем на Москву, и в особенности на знаменитое дворянство, Соня с дрожанием голоса, происходившим преимущественно от внимания, с которым ее слушали, прочла последние слова: «Мы не умедлим сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государства нашего местах для совещания и руководствования всеми нашими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными на поражение оного везде, где только появится. Да обратится погибель, в которую он мнит низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России!»
— Вот это так! — вскрикнул граф, открывая мокрые глаза и несколько раз прерываясь от сопенья, как будто к носу ему подносили стклянку с крепкою уксусною солью. — Только скажи государь, мы всем пожертвуем и ничего не пожалеем.
Шиншин еще не успел сказать приготовленную им шутку на патриотизм графа, как Наташа вскочила с своего места и подбежала к отцу.
— Чтό за прелесть, этот папа! — проговорила она, целуя его, и она опять взглянула на Пьера с тем бессознательным кокетством, которое вернулось к ней вместе с ее оживлением.
— Вот так патриотка! — сказал Шиншин.
— Совсем не патриотка, а просто... — обиженно отвечала Наташа. — Вам всё смешно, а это совсем не шутка...
— Какие шутки! — повторил граф. — Только скажи он слово, мы все пойдем... Мы не немцы какие-нибудь...
— А заметили вы, — сказал Пьер, что сказано: «для совещания».
— Ну уж там для чего бы ни было...
В это время Петя, на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал:
— Ну теперь, папенька, я решительно скажу — и маменька тоже, как хотите — я решительно скажу, что вы пустите меня в военную службу, потому что я не могу... вот и всё...
Графиня с ужасом подняла глаза к небу, всплеснула руками и сердито обратилась к мужу:
— Вот и договорился! — сказала она.
Но граф в ту же минуту оправился от волнения.
— Ну, ну, — сказал он. — Вот воин еще! Глупости-то оставь: учиться надо.
— Это не глупости, папенька. Оболенский Федя моложе меня и тоже идет, а главное, всё равно, я ничему не могу учиться теперь, когда... — Петя остановился, покраснел до поту и проговорил-таки: — когда отечество в опасности.
— Полно, полно, глупости...
— Да ведь вы сами сказали, что всем пожертвуем.
— Петя! Я тебе говорю, замолчи, — крикнул граф, оглядываясь на жену, которая, побледнев, смотрела остановившимися глазами на меньшого сына.
— А я вам говорю. Вот и Петр Кириллович скажет...
— Я тебе говорю — вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, — и граф, взяв с собой бумаги, вероятно чтоб еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом, пошел из комнаты.
— Петр Кириллович, чтό ж, пойдем покурить...
Пьер находился в смущении и нерешительности. Непривычно-блестящие и оживленные глаза Наташи беспрестанно, больше чем ласково обращавшиеся на него, привели его в это состояние.
— Нет, я, кажется, домой поеду...
— Как домой, да вы вечер у нас хотели... И то редко стали бывать. А эта моя... — сказал добродушно граф, указывая на Наташу, — только при вас и весела...