Пять минут спустя вошли несколько человек; они молча поклонились, положили на стол несколько свертков и ушли, заперев за собой дверь.
— Это что такое? — спросил Оливье, смотря на своего друга с комическим беспокойством.
— Ха-ха-ха! Любопытный! — вскричал капитан. — Поймал же я тебя! Стало быть, некоторые вещи имеют способность волновать тебя?
— Ты ошибаешься, это просто из участия…
— Хорошо, хорошо, мы вернемся к этому; еще пора не настала. Скажи мне, ты ведь едешь сегодня вечером?
— Непременно и даже, — прибавил Оливье, приподнимаясь с места, — я попрошу у тебя позволения…
— Успеем, — перебил капитан, положив руку на плечо друга, — черт побери, точно будто отсрочка будет для тебя гибельна!
— Нет, но…
— Подожди минуту.
— Хорошо.
— Будем говорить откровенно; хочешь?
— Я ничего лучшего не желаю.
— Мы старые друзья. Между нами щепетильность неуместна.
— Конечно, но куда ты клонишь?
— А вот куда; есть у тебя деньги?
— Уж не хочешь ли ты дать мне взаймы?
— Может быть; отвечай мне напрямик, как я спрашиваю тебя.
— Деньги у меня есть.
— Но под словом «деньги» я подразумеваю кругленькую сумму.
— Суди сам, у меня сто тридцать испанских унций[1], зашитых в поясе. Кроме того, в сумочке из кожи мускусной крысы, висящей на моей шее, лежит двенадцать бриллиантов, стоящих по меньшей мере сто двадцать тысяч франков. Ты успокоился?
— Почти, однако я недоверчив, как тебе известно.
— Ты хочешь видеть? Смотри.
Оливье достал сумочку, раскрыл ее и выкатил на стол двенадцать прекрасных бриллиантов.
— Как ты их находишь? — поинтересовался он.
— Великолепными, и если унции…
— О! Это уж чересчур. Какой же ты упрямец! Вот мой пояс; помимо того у меня в жилете зашито золотом почти две тысячи франков. Довольно этого — или, быть может, надо быть миллионером, чтобы путешествовать в стране, где богатство бесполезно.
Говоря таким образом, Оливье бросил на стол возле бриллиантов золото и пояс.
— Объявляю, что я остался доволен. Спрячь всю эту мелочь, — сказал капитан со смехом, — теперь моя очередь.
— Кажется, дело еще не кончено, — весело сказал Оливье, припрятывая свое богатство.
— Как ты нетерпелив! Я еще не успел и начать. Очень скоро я тебя заинтересую.
— Я жду, — ответил Оливье тоном человека, решившегося рискнуть.
— Теперь будем говорить серьезно.
— Да, это будет недурно.
— Ты все шутишь?
— Нет, напротив, я буду серьезен, как факир.
— Предупреждаю тебя, что ты не заставишь меня сбиться с мысли.
— Еще бы! Я знаю это, потому и покоряюсь. Продолжай; я буду нем, как рыба.
— Я прошу у тебя только пять минут; экий ты сумасброд!
— Я великодушен и даю тебе десять.
— Больше мне не нужно.
— Хвала Всевышнему! Ты болтливее адвоката. Продолжай.
— Полно, Оливье. Я напрасно стараюсь притворяться веселым; у меня слезы навертываются на глаза при мысли о нашей разлуке, у меня сердце обливается кровью. Когда я подумаю, что, может, никогда уж не стану пожимать ту дружескую руку, которую жму в эту минуту…
— Прогони эти мысли, друг мой! Кто знает, может быть мы встретимся раньше, чем думаем.
— Дай Бог, чтобы ты оказался пророком. Но я трепещу при мысли, что ты отправишься один в неизвестные области, будешь жить среди народа, даже язык которого тебе неизвестен.
— В этом ты ошибаешься, друг мой; я говорю почти так же хорошо, как и на родном языке, по-английски, по-испански, по-голландски, не считая четырех или пяти индейских наречий, которым я научился за свою жизнь.
— Меня в высшей степени удивляет, как ты мог научиться такому множеству предметов среди такой трудной жизни, какую вел с детства.
— Но это очень просто! Когда я поступил на корабль, я умел немного читать и писать; я прилежен по природе и стал учиться, а так как я до страсти люблю чтение, то и читал много.
— Это правда. Я помню, что постоянно встречал тебя во всех закоулках корабля с книгой в руке, как только у тебя находилась свободная минута. Но теперь как же ты будешь читать?
— А какую чудную книгу написал сам Господь на равнинах, на горах, даже на малейшей травинке! — вскричал Оливье с энтузиазмом. — Поверь мне, друг, никто не утомится перелистывать интересные страницы священной книги природы, потому что он всегда найдет там утешение, надежду или одобрение… Но успокойся, — продолжал он более спокойным тоном, — я взял с собой две книги, в которых, по моему мнению, сосредоточиваются все великие человеческие мысли; книги эти делают человека добрее и возвращают ему мужество, когда он ослабевает под тяжестью несчастий. Эти книги я знаю наизусть, а все-таки постоянно перечитываю их. — Он вынул из кармана два тома в черном шагреневом переплете и положил их на стол. Капитан с любопытством схватил их и раскрыл.
— Как! — вскричал он, взглянув на своего друга с невыразимым удивлением. — «Подражание Иисусу Христу» и Монтень!
— Да, «Подражание Иисусу Христу» и Монтень, то есть самое искреннее выражение сомнения и верования; отречение и подтверждение, не есть ли это история всей человеческой философии, с тех пор как Господь создал мир Своей могучей рукой? С этими двумя книгами и имея перед глазами великолепное зрелище природы, разве у меня не будет самой роскошной библиотеки?
— Не знаю, что тебе и ответить, друг мой. Я порабощен и увлечен против воли, не смею согласиться с тобой и не чувствую в себе мужество сказать тебе, что ты не прав. Я нахожу, что ты вырос на сто локтей, когда говоришь таким образом. Ступай, ищи неизвестное, оно одно может тебя понять. Иди своим путем. Ты один из тех борцов, душу которых очищает несчастье и которые становятся великими от страдания. Ты, без сомнения, часто будешь терять силы в гигантской борьбе, которую собираешься вести, но ты никогда не падешь, даже смерть тебя не победит, когда настанет твой последний час.
— Тем более, что смерть не что иное, как необходимое преобразование, очищение грубой материи, побежденной божественным разумом. Но, — прибавил Оливье, улыбаясь, — мне кажется, друг мой, что мы увлеклись мыслями чересчур серьезными и далеко отошли от предмета нашего разговора; вернемся к нему, пожалуйста, тем более, что время уходит и час нашей разлуки быстро приближается.
На дворе послышался лошадиный топот. Капитан встал и быстро подошел к окну.
— Вот опять ты начинаешь свои таинственные прогулки! — вскричал, смеясь, молодой человек. — Объяснись, пожалуйста, раз и навсегда.
— Ты прав, — ответил капитан, садясь, — преданные друзья могут понять друг друга без лишних слов. Вот вкратце в чем дело…
— Ну и прекрасно!
— Если ты будешь меня перебивать, я ничего не скажу.
— Говори.
— Мне хотелось ссудить тебя деньгами; ты не отказал бы мне, если б деньги были тебе нужны?
— Конечно, нет, друг мой, это значило бы оскорбить тебя.
— Благодарю. Но ты богаче меня; следовательно, я беру назад свое предложение.
— Ты знаешь, что все мое имущество в твоем распоряжении.
— Еще бы! Но и мне также ничего не нужно; но поскольку я знал, что ты не переменишь принятого намерения и, следовательно, наша разлука может быть вечной, я хотел оставить тебе на память подарок, который постоянно напоминал бы тебе о нашей дружбе.
— Какое у тебя славное сердце! — с волнением произнес молодой человек.
— Знаешь ли ты, что я сделал? Я взял на себя твою экипировку.
— Как, мою экипировку?! Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что тебе ничего не нужно покупать для дороги; все куплено, смотри.
Они встали. Капитан тотчас начал раскрывать свертки, принесенные час тому назад молчаливыми людьми, которые так удивили молодого человека.
— Смотри, — продолжал капитан, — вот настоящая кентуккийская винтовка, единственное оружие, употребляемое охотниками; я ее пробовал. Вот мешок с пулями, с литейными формами, чтобы делать другие пули, когда эти кончатся, вот пороховница, она полна; сверх того, ты найдешь два свертка с порохом отдельно. Это дорожный несессер, с ложкой, вилкой, стаканом, ножом; вот это кожаный пояс; вот охотничья сумка, кожаные ботинки, мягкие сапоги, плащ, четыре одеяла.