Смирницкий снова налил стаканчики. В сумерках вино казалось черным, как чернила.
– Ну, я все болтаю… Рассказывай же, голубчик, – как ты поживаешь? Служишь, значит, в статистике?
– Да, – неохотно ответил Вязов. Он увидел, что Смирницкий весь полон только собою, – Вязов обиделся, и у него пропала охота говорить.
– Мм… – Смирницкий запнулся. – Женат?
– Женат.
– И дети есть?
– Трое.
Смирницкий крякнул. Он снял картузик и провел рукою по лысеющей, коротко остриженной голове. Вязову бросился в глаза его лоб, очень большой, широкий и странно плоский.
– А ты вот в третьем классе едешь, – пробормотал Смирницкий и замолчал. – Скажи… тебе не страшно? – вдруг спросил он, украдкою испытующе вглядываясь в Вязова.
– Чего это?
– Не страшно было жениться, не страшно жить теперь, женатым?
Вязов удивленно усмехнулся.
– Что такое?
– Вот! Ты смеешься.. – про себя сказал Смирницкий, достал папироску и стал закуривать. – А я, брат, до сих пор еще не женат… – Он помолчал. – Черт возьми, ужасно это тяжелая штука… Меня больше всего в жизни тянет к себе семейный уют; как представлю себе – близкая, дорогая женщина, детишки, – так в горле и защиплет. Но скажи, пожалуйста, – как нашему брату жениться? Вот объясни ты мне это, – как? И главное, – для чего? Смотрю я на своих женатых товарищей и постоянно спрашиваю себя: для чего они женились? Днем пять-шесть часов в гимназии; придет, пообедает, ляжет отдохнуть; потом бегает до позднего вечера по частным урокам. Это – водовозная кляча, у которой только одна цель – выработать побольше денег для какой-то семьи, которой он совсем не знает и даже никогда не видит. Квартирка тесная, кухонный чад, ребята орут, в гостиной на смятом ковре – лошадки и обрывки бумаги, жена в отрепанной блузе. Ведь смысл тут только один: дать и возрастить государству несколько новых членов, – больше я никакого смысла не вижу. Ты пойми, какая это чепуха! Человек ищет счастья, уюта, женится, вдруг – трах! Результат: запрягайся в тяжелую бочку, надрывайся, забудь жизнь и все лишь с одною целью – чтоб увеличить на несколько человек народонаселение Российской империи!..
Смирницкий густою струею выпустил изо рта дым, притушил на пепельнице папиросу и сказал задумчиво:
– А между тем ужасно хочется этого счастья, ужасно! Для меня все в жизни концентрируется в этих мечтах. Мне представляется чем-то таким значительным и таинственным это тесное единенье твое с женщиной. Ты, брат, прости уж, не смейся; мне тридцать пять лет, а в душе у меня отношение к женщине как у шестнадцатилетнего мальчика. Каждое молодое женское лицо, каждый женский голос вызывает во мне положительно волнение: перед тобою что-то такое необычное, такое милое, поэтическое, и в то же время чуждое. Шорох длинных юбок, округлость груди, овал щек, этот голос, высокий и нежный. Как все далеко и не похоже на нас! Эта медленность движений, мягкие контуры тела, узкая рука с длинными пальцами… Ты любишь балет? – неожиданно спросил он.
– Балет? – переспросил Вязов, сдерживая улыбку.
– Ну да, ты, конечно, скажешь: зрелище для мышиных жеребчиков. Нет, брат, ей-богу, это напрасно! Это – /чрезвычайно чистое наслаждение, и «вольтерьянцы напрасно проповедуют». В балете как-то удивительно проявляется самое существо женщины, – ее грация, что-то гибкое и мягко ласкающее, наивно кокетливое, чистое… Ну, да бог с ним, с балетом!.. А вот еще потом это взять – самую тайну зарождения нового существа: этот ребенок, который есть сам по себе, и в то же время не что иное, как частица тела моего и ее… Ты пойми, сколько во всем этом поэзии и прелести, и как эта поэзия сразу должна протухнуть в тесной квартиренке, пропитанной запахом керосина и подгорелого масла… Я, брат, страшный трус! Меня ужасает это, – ужасает, что придется вести счет каждой копейке, |ЧТо нужно будет стараться занять в конке место в четыре копейки, что какая-нибудь случайность, потеря заработка, – и наступит нищета. Не чистая и легкая холостая нищета, а нищета семейная, похожая на вонючую помойную яму… И вот, когда встретишься с хорошею девушкою и в сердце начинает что-то загораться, – вдруг все это встает передо мною, и я бегу, – бегу, брат, бегу позорно, как цыпленок от ястреба… «А впрочем, выпьем!» – как говорит мой дядюшка.
Смирницкий чокнулся и поднес стакан к губам.
– Да даже не одно это. Ведь в сущности вообще этот семейный уют и любовь – только фантазия. Почему даже на улице сразу можно узнать, что идут муж и жена? Лица скучные, смотрят друг от друга в стороны… Ну, все равно! – вдруг решительно произнес Смирницкий, и по его губам пробежала юмористическая улыбка. Он оживился. – Расскажу я тебе анекдот, который случился со мною в прошлом году. Курьезная штука… Познакомился я в Москве с семьею одного помещика, Брянцева. Славные старички; у них сын-студент и… дочь, Вера… Замечай: завязка! «Действие начинает определяться!..» Нужно тебе сказать, что я вообще в обществе желанный гость; шучу, смеюсь, дурачусь; при моем появлении общество сразу, как говорится, «оживляется». У Брянцевых меня полюбили. Весною уезжают, пригласили проведать их в деревне… Вот в начале июня собрался я к ним в Орловскую губернию, приехал. Гостит у них старший их сын, археолог, профессор Казанского университета. Педант сверхъестественный, говорит, как лекцию читает, разговорного языка совсем нет, а только научно-литературный. Сумел внушить и брату-студенту и Вере, что археология «есть вещь, а прочее все – гиль». И вот в доме царит археология: все читают его печатные доклады о раскопках, «Отчеты Археологической комиссии», ездят с ним на раскопки курганов. Скучища отчаянная, все зевают, но полны почтением к науке. Начал я понемножку разрушать это почтение. Спрашивает у меня старушка Брянцева: «Вы с чем любите утку – с капустою или с яблоками?» Я многозначительно мигну бровями, устремлю взгляд в пространство и отвечаю: «Видите ли, на этот счет в науке существует два мнения: старая школа, немецкая, признает утку с капустою, новая, французская, – с яблоками, respective[15] со сливами. Взвесив все аргументы pro и contra[16], необходимо признать, что немецкая школа безусловно основательнее. Если употреблять антоновские яблоки, то за этим еще можно признать хоть какой-нибудь raison d'etre[17], но утка со сладкими яблоками или со сливами – это нечто уж совершенно ненаучное. Это – contradictio in adjecto»[18].