Рассказывает так, а сам горько плачет. Говорю ему:
— Не горюй. Я выдам тебе подорожную, укажу до ближайшей заимки дорогу, верст пятнадцать будет.
Бумаги у меня, конешно, не было, а содрал большой пласт бересты белой, камень вап[10] нашел и написал вапом так:
«Этому человеку всякую помощь оказывать. Я его от смерти спас замерзшего. Лошадей давать задаром, кормить задаром. Перевозить его от жителя к жителю, до самого Минусинска».
И расписался: «Леонтий Бакланов, таежный волк».
Наградил его всем, вывел на короткую дорогу, и он ушел. Летом дознавался я: приказ мой чалдоны выполнили в аккурате, потому — всяк уважает меня за то, что я всю тайгу наскрозь прошел, что закон тайги держу.
Ну вот. Теперь слушай, милый друг, дальше.
После этого стал я почтаря поджидать, погубителя. Знаю, этим же путем побежит обратно. И знаю — в какое время. В конце пятых суток вышел я на пригорок, жду. Помню, под осиной встал. Тихо было. А на осине прошлогодний листок сухой холпит-шевелится. Что-то шепчет мне. Кругом бело, только лес по горам чернеет, небо тоже белое, солнышко сквозь туман глядит, книзу путину свою правит.
И час, и два я жду — нейдет почтарь. Злоба копится к нему: прислушаюсь, прислушаюсь — кипит в грудях! А осиновый листок сухой холпит-шевелится, по-доброму опять-опять что-то шепчет мне. Не слушаю его: «Отстань», — твержу. Тут летучий ворон возьми и крякни надо мной: «Почтарь!»
Ага, вот он-он! Приструнил я себя, встряхнулся. А тот прямо на меня спешит. Снял я бердан с плеча. Только он ко мне — я:
— Стой!!!
Он остановился шагах в тридцати, взором выпить меня хочет, рыжая бороденка в куржаке, из-под оленьей шапки глаза чернеют.
— Бакланов, ты никак?
— Я самый. А где товарищ твой, Гарасим Ефимович Карпов, портной?
— Он в городе остался, подбирает приклад себе…
— Врешь! Зачем ты врешь? Ты бросил его вот на этом самом месте!
Почтарь шапку снял, от потной головы дым пошел, опять нахлобучил шапку. Говорит мне, и слышу: в голосишке овечий хвост дрожит, как перед волком. Говорит почтарь:
— Ты все, Бакланов, знаешь… Колдун ты! Да, действительно он от меня отстал. А мне невозможно было ждать… Неужто умер?
— Умер. Сейчас и ты умрешь.
— Бакланов!.. Что ты?! Леонтий Моисеич!..
— Стой, не шевелись, — сказал я и вложил патрон в бердан.
— Бакланов! Бакланов!.. Нет моей вины!..
А я ему:
— Ты у него топор отобрал, спички отобрал, харч весь отобрал обманом. Убивец ты!
Поднял я бердан, взвел затвор на выстрел. А он на корячки хлоп, ползет ко мне по сугробу, кричит последним голосом:
— Не губи, не убивай!
— Стой! — кричу. — Нешто не Бакланов я? Нешто не должон я правду таежную исполнить? Погубитель ты. Молись, варначина, богу: застрелю, как волка бешеного, и в снег не закопаю.
Прицелился я из бердана прямо в башку ему: шапка евонная свалилась, дым от башки идет, а сам он, словно пес, на четвереньках.
Слышу — взвыл:
— Слово одно!.. Бакланов!! Не губи! Одно слово в оправданье… Тогда поймешь…
Опустил я бердан.
— Ладно. Говори слово. Только умное!
Подошел я к нему. Кровь в его лике сменилась: лико — быдто снег. И сам дрожит. А глаза пытают меня: по-доброму или по-злому подошел к нему? Выпытали нужное, обмякли, надежный огонек засветился в них, обмороженные щеки задрожали: всхлипнул мужик. И с той самой минуты чезнула во мне злоба, и подкатился под наши ноги — ковер не ковер, а что-то теплое, может, шкура парная медвежачья, может, еще чего. И в душе сразу оттеплело: вижу — ушибленный человек передо мной.
Только мне не захотелось показаться добрым, строго спросил его:
— Ну?!
Он и говорит:
— Ослабел, — говорит, — я со страху, как ты бердан навел. Большой ужас, — говорит, — смерти в глаза глядеть.
— Ах, тебе ужас, а ему не ужас?!
Смолчал он, морду отвернул, мигает. Зажег я кострище из валежника, из смолистой пихты. Усадил его:
— Ну?.
— Жена у меня имеется, супруга законная, — говорит он.
— Как звать?
— Любаша.
— Хорошее имя. Складное. А к обличию подходит?
— Подходит вот как: очень даже пригожа из себя. С Николы зимнего двадцать второй год пошел.
— Любит тебя?
— Любила.
— Его любит?
— Да. Его любила, царство ему небесное.