Проклятые белые дьяволы-чужестранцы! Из-за англичанина топор разлучил голову с туловищем Ли, и отца с сыном…
Хун везет ненавистного белолицего чужестранца. Вот почему так мучительно четко в его памяти проплывают кошмарные видения недавнего прошлого…
Мальчика Ли Хун отдал в бойки[10] к богатому англичанину – мистеру Стеку.
При редких свиданиях с отцом Ли неизменно жалостно выл, как собачонка, прижимаясь к Хуну, и умолял взять его обратно в фанзу.
Для каждой такой встречи у мальчика скапливалась груда обид, и он в жалобах нараспев выплакивал отцу свое горе. Изо дня в день мальчик переносил побои и издевательства в барском доме своего хозяина.
Прошли годы.
Ли вырос в забитого, покорного юношу-раба. Казалось, он смирился: теперь при встречах с отцом сын не жаловался, а только угрюмо молчал, глядя исподлобья.
Хун вспоминает последнюю встречу с сыном.
Грязному рабочему-старику отцу было вовсе запрещено появляться даже во дворе возле дома мистера Стека. Но когда Хуна постигло несчастье, – из Чифу пришла весть о смерти жены, – не выдержал Хун и пошел к сыну поделиться общим горем…
Задним ходом, как вор, прокрался отец к сыну на кухню.
У порога его встретил Ли.
– Мой сын, тебя постигло несчастье, – скорбно-торжественно заговорил Хун: – умерла твоя мать Кун-ня, моя достопочтенная жена, которая…
Но старик не успел закончить.
В воздухе просвистела плеть… Мистер Стек незаметно подошел сзади и набросился на старика.
Напрасно что-то выкрикивал Хун, напрасно силился слабый Ли удержать сильную руку озверелого англичанина, – пока Хун не сбежал с лестницы, на каждой ступени на него опускалась плеть.
Дверь захлопнулась…
Только на другой день узнал Хун, что Ли заступился за отца. Не успела еще захлопнуться дверь, как он схватил топор и ударом в лицо встретил поднимавшегося по лестнице мистера Стека.
Стек упал, обливаясь кровью.
Уже впоследствии Хун узнал, что у англичанина, которого все-таки «починили» искусные европейские врачи, лицо было обезображено сплошной впадиной шрама и отсутствием правой ушной раковины.
Конечно, Ли казнили на площади, как разбойника… И в тысячной толпе сновал обезумевший Хун…
Как в бреду в его памяти встает картина казни.
…Ли, со скрученными назад руками, склонил голову над небольшой ямой. Палач взметнул топор… Ах! Ли дернулся в сторону, и топор врезался ему в плечо… Ли грохнулся наземь. Но он жив. Он судорожно вскидывает голову…
Толпа, как море, волнуется, ревет…
Нечеловеческим голосом кричит Хун:
– Добей! Не мучь мое дитя!
И крик этот точно повис одиноко среди сдержанного человеческого шума.
Палач опускается на одно колено. Новый удар – и от лежачего тела откатывается голова и останавливается почему-то на самом краю ямы. Палач ногой небрежно поддевает под щеку, и мертвая голова – в яме…
Хун отчетливо вспоминает каждый миг этих страшных минут. Он помнит даже, как палач сразу же после казни впихнул себе в зубы сигаретку и о сукно брюк чиркнул спичкой…
Все до последней мелочи помнит Хун…
Пот градом стекает по лицу за ворот, голова точно вымазана липким жиром, редкие волосы слипаются в сальном поту… На лбу, на шее, точно надутые резиновые трубочки, прыгают в такт бега вздувшиеся жилы.
И Хун бежит, бежит, бежит… точно убегает от своей памяти.
Ноги ноют, горят.
Руки будто прикованы к коляске. Пальцы врезаются в дерево.
Вокруг звенят, жужжат, кувыркаются в звуках и красках пестрые вертлявые улицы.
Пассажир Хуна с сигарой в зубах развалился удобно и уютно в коляске, в руках у него газета. Он не видит, он забыл, ему нет никакого дела до старика рикши.
Й Хун бежит… бежит… бежит…
И вдруг в памяти прорываются последние судороги воспоминаний.
…Хун расталкивает толпу, пядь за пядью пробивается к обезглавленному сыну. Ему в человеческой гуще уже не видно, что делается там, на кровавых подмостках публичного зрелища.
Наконец он прорвался к первым рядам. Увы! – и голову и туловище уже уволокли нищие калеки – хоронить…[11] Он видит лишь свору этих человеческих отрепьев… Они сняли одежду с его сына Ли и делят между собой…
И бежит… бежит… бежит Хун, человек-лошадь.
Сегодня Хун с утра не может найти седока.
Пасмурный день. Люди сидят в домах. К тому же на днях появились эти проклятые автобусы. Они отнимают последний кусок хлеба у бедного рикши.
«Машина скорей бегает, чем старые ноги», – с горечью думает Хун…
Насквозь продрогший, Хун устал бегать в поисках седока и остановился у огромного дома. Здесь много европейцев – здесь их клуб.
11
В Китае труп казненного нередко достается нищим – курильщикам опия и морфинистам. За вознаграждение натурой (одеждой, обувью) они зарывают труп.