И мы принялись слова за опиум. Курили молча.
Это случилось давно-давно, когда я скитался по Дальнему Востоку. И если бы не склянка с зеленой жидкостью, которую я носил всегда с собой, то мне, наверное, казалось бы, что все это было лишь сном.
Недавно, когда мне пришлось особенно тяжело, я решил выпить жидкость, хотя мало верил словам странного китайца; и мне почему-то казалось, что жидкость – ядовита. Но я все-таки решился, – смерть не пугала меня.
Остался один. С трудом раскрыл пробку, поднес склянку к губам… Ах, как одурманил меня запах… Да, смерть, смерть! Я ясно понял, что жидкость ядовита. Как странно: мне захотелось подойти к зеркалу… Неужели для того, чтобы видеть смерть? И я подошел. Снял зеркало со стены. Руки так дрожали, дурманил запах… Вдруг зеркальце соскользнуло с рук, задело склянку и, вместе с ней, на мелкие кусочки разбилось о паркет.
Женщина, которая выметала осколки зеркальца, была так грустна, так печальна. Конечно, – она суеверна. Но почему я сам полмесяца пролежал в постели, изредка приходя в сознание?..
Склянка Тян-ши-нэ, хранившая смерть, неужели только ты могла привести меня к концу моих надежд и мучительного непонимания жизни?..
Сон*
Не было сил…
Я решил покинуть родной горох, обмануть близких и где-нибудь покончить с собой.
Была последняя ночь – утром рано я должен был уезжать. Я приготовил яд, спрятал его в карман пояса и с ним лег в постель.
Я уснул…
…Я вошел в маленькую, пустую, грязную комнату; с потолка, в углах комнаты, капала какая-то грязная жидкость, на стенах дрожали серые грязные тени. Жутко было. Отовсюду ползли тени. На полу скользило что-то холодное, мерзкое. Я нервно ходил из утла в угол. Мне было так тяжело. Я слышал, как билось мое сердце и, казалось, вся комната стучала давящим эхо его ударов. Голоса, казалось, была полна червей, – я глубоко, с болью чувствовал каждую мысль…
Было так трудно дышать…
Так тяжело…
И я вспомнил, что у меня есть яд. Я взял порошок, смочил его капающей с потолка водой (не все ли равно?) и быстро проглотил.
Я умер. Сердце остановилось. Ничего не чувствовал, ничего не слышал, не видел. Я думал, – думал без страданья о чем-то пустом, простом, о ненужном…
Вдруг в груди тихо оборвалось, страшная боль сдавила сердце… Я проснулся, проснулся со стоном…
На груди моей лежала и мирно мурлыкала наша большая, домашняя кошка…
…Я решил жить. Остался в родном городе.
Теперь я люблю жить и страшно боюсь смерти. Ценю страданья, но бегу их, ищу радости, ищу красоты, истинного.
Я не хочу умирать: – я видел близко смерть.
Токийские наброски*
Капли еще с сумерек застучали по окнам, по крышам, в улицах – всюду.
Когда зажгли лампы в домах и фонари на улицах, – дождинки мягче шумели по мостовым… на камнях уже дрожали лужи.
И лучи огней вмиг запрыгали весело и бойко на мокрых каменьях и в корявых лужах.
Я сел в коляску. Курума[1] спрятал меня от дождя в черные стены коляски и побежал по улицам и переулкам.
В окошечке передо мной прыгала его черная шляпа… Вдали мелькали, перебегали по лужам желтые, бледные, фиолетовые, красные – пятна огней.
Иногда мимо, с ворчливым грохотом, быстро проносились пасмурные, желтые вагоны трамвая.
То вдруг бешено и бесшабашно мелькали автомобили, врезаясь в дождь огненными глазами, рыча, как раненые звери – протяжно, жестоко, взъяренно.
Я смотрел – в три щели окон, по которым, как по щекам, скатывались крупныя дождинки.
Смотрел и бессвязно-отрывочно думал, тягуче, иногда скачками тосковал по привычке.
По черным стенам и пасмурным окнам прыгали, дробились, трещали назойливо, настойчиво и монотонно капли дождя.
А передо мной все прыгала-плясала дразняще-бойко круглая, как блин, шляпа курумы.
Изредка в щели – ко мне пробивались брызги, ложились ласково, мягко, как улыбка, на щеки, волосы, на шею… – бодрили, утешали на миг…
Думал сосредоточенно, но неустойчиво, иногда нервно, сжимая ноготь зубами…
Чувства перебивали мысль, вырывались вдруг и с ними – на лбу и меж бровей выступали морщины. Мешали чувства и морщины… Я терял мысль. Но разогнав морщины, снова думал, слушая музыку капель.
Было удобно думать. –
Я привык к дождю и к его прыгающей шляпе… иногда только – трамваи и автомобили пугали мысль…
1
«Курума» – так называют в Японии людей, запряженных в коляску («рикша»). «Курума» заменяет лошадь и возит пассажиров, как у нас извозчик. Этот унизительный и жестокий способ передвижения – во всей Японии!