Он-то и застонал так ужасно…
Луговский, не выпуская руки Пашки, успел вскочить на ноги, левой рукой поймал его за ворот, сдернул с нар на пол и сидел на нем.
Все это произошло в один момент, казарма еще не успела опомниться… Товарищ Пашки наяривал на гармонике «барыню».
— Доволен? — спросил лежавшего на полу Пашку Луговский.
— Бей его, разбойника! — крикнули все рабочие в один голос и вскочили с мест. Гармоника смолкла.
— На место, не ваше дело! — энергично, голосом, привыкшим командовать, крикнул Луговский.
— Не тронь, ребята, это наше дело с ним, другим не след путаться! Павел, вставай, я на тебя не сержусь, — спокойно произнес Луговский и встал с него.
— Ты виноват во всем, ты подзуживал Пашку сделать скандал. Из-за тебя драка, чуть не убийство вышло, — подойдя к игравшему на гармонике секретарю, проговорил Луговский, взмахнул рукой, и полновесная пощечина раздалась по казарме. Секретарь вместе с гармоникой слетел вниз по лестнице, в кухню…
Восторженно-дикие крики одобрения раздались с обоих этажей нар.
Луговский с этой минуты стал властелином, атаманом казармы.
Эти люди любят дикую силу…
И нельзя не любить силу, которая в их быту дает громадное преимущество, спасает.
А Пашка все еще лежал лицом вниз.
— Павел, вставай! — поднимая его за левую руку, сказал Луговский.
— Ой, не вороши, больно! — как-то приподнимаясь вслед за поднятой рукой, почти простонал тот и, опираясь на правую, сел на пол.
Страшен он был… За несколько минут перед тем красный от пьянства, он как-то осунулся, почернел, глаза, налитые кровью, смотрели ужасно — боль, стыд и непримиримая злоба сверкали в них…
Бледное, но разгоревшееся, на этот раз сияющее лицо Луговского с его смеющимися глазами было страшным контрастом.
— Паша, что с тобой?
— Ничего, руку ушиб, — с трудом поднявшись, ответил тот и, вставая, спустился вниз в кухню и ушел на двор.
Крикнули рабочих к ужину.
Прошел уж и лед на Волге. Два-три легких пароходика пробежали вверх и вниз… На пристанях загудела рабочая сила… Луга и деревья зазеленели, и под яркими, приветливыми лучами животворного солнца даже сам вечно мрачный завод как-то повеселел, хотя грязный двор с грудами еще не успевшего стаять снега около забора и закоптевшими зданиями все-таки производил неприятное впечатление на свежего человека… Завсегдатаям же завода и эта острожная весна была счастьем. Эти желтые, чахлые, суровые лица сияли порой…
В одно из этих весенних воскресений, в яркий полдень, кучка рабочих сидела и лежала на крыше курятника, на заднем дворе завода, и любовалась на Волгу. Между ними не было видно Луговского и Пашки. Внизу, рядом с курятником, на двух ящиках лежал покрытый рваной солдатской шинелью Кавказский и полуоткрытым тусклым взором смотрел на небо; он еще более похудел, лицо почернело совершенно, осунулось, нос как-то вытянулся, и длинные поседевшие усы еще более опустились вниз, на давно не бритую бороду. Он тяжело дышал и шевелил губами, будто хотел что-то сказать, но ни звука не слышно было из его почерневших, будто прилипших к зубам губ…
— Поди, теперь наш барин в Рыбну[7] приехал, — прервал молчание старик Заплата.
— И дай ему, господи, хороший человек был, по работе на барина и не похож: кубик, бывало, в пять минут изрежет, либо дрова колоть начнет, так не успеешь оглянуться, сажень готова…
— Нашел кого поминать, подлеца! — злобно сказал секретарь.
— Не любишь, видно, плюху помнишь?
— Плюху! Счастье его, что Пашка сбежал, а то бы ему такая плюха была, что своих бы не узнал, счастье, что уехал-то.
— Да, вырвался-таки на волю, только потому, что не пьянствовал, а то тоже бы нашей участи хватил.
— А что, ребятки, где в самом деле Пашка, я в больницу ушел, а когда вернулся, его уже не было, — спросил молодой сухощавый солдатик с болезненным лицом.
— Сбежал он, Карпуша! — продолжал Заплата.
— Из-за чего?
— Да из-за того, что квартальный приходил справляться: кто он такой есть.
— Паспорт фальшивым оказался, — вставил секретарь.
— Фальшивым?
— Да.
— Так кто же он был, этот самый Пашка? — обратился к секретарю Карпушка.
— Каторжник беглый, за убийство сосланный был, вот кто!
— Каторжник? А ты почем знаешь?
— Он мне раз пьяный открылся во всем.
— А ты на него квартальному донес, фискал! За трешницу товарища продал.
— Все равно он и без этого убежал бы, чего лаешься, коли не знаешь!
— Братцы! Подь-ка сюды кто-нибудь! — послышалось снизу.
— Никак Капказский зовет?
— Братцы, дайте испить!
— Сейчас, дядя, сейчас принесу! — ответил сверху Заплата, спустился вниз и через минуту стоял с полным ковшом у Кавказского.
— На, кушай на здоровье!
— Спасибо! — прохрипел тот в ответ и стал жадно пить… — Хорошо! — сказал он, роняя ковш на землю.
— Ну что, дядя, лучше тебе? — перегнувшись с крыши, спросил его Карпушка.
— Хорошо… вон солнышко светит, привольно… На Волгу бы хотелось, поработать бы, покрюшничать! Вот через недельку, бог даст, поправлюсь, в Рыбну поеду к моему барину, вместе работать будем…
— Да, в Рыбне теперь хорошо, народу сколько сошлось, работы дорогие! — задумчиво проговорил Заплата.
— Нет, на Капказе лучше, там весело, горы! Люблю я их! На будущее лето уеду в Владыкапкай, там у меня знакомые есть, место дадут… Беспременно уеду!.. — чуть слышно, но спокойно и медленно, с передышкой говорил кавказец…
— На Капказ? — спросил Карпушка.
— На Капказ! Я его весь пешком выходил; хотите, Ребятки, я вам капказскую походную песенку спою, слушайте!
И он, собравшись с силами, запел надорванным голосом:
Гремит слава трубой, Мы дрались за Лабой; По горам твоим, Кавказ, Уж гремит слава об нас… Уж мы, горцы басурма…
Вдруг хрип прервал песню, — кавказец как-то судорожно вытянулся, закинул голову назад и вытянул руки по швам, как во фронте…
— Что это с ним, Заплата?..
— Что? То же, что и с нами будет, умер!
— Эх, братцы, какого человека этот свинец съел: ведь три года тому назад он не человек — сила был: лошадь одной рукой садиться заставлял, по три свинки[8] в третий этаж носил!.. А все свинец копейкинский. Много он нашего брата заел, проклятый, да и еще заест!..
Заплата злобно погрозил кулаком по направлению к богатым палатам заводчика Копейкина!
— Погоди ужо ты!
Один из многих
Было шесть часов вечера. Темные снеговые тучи низко висели над Москвой, порывистый ветер, поднимая облака сухого, леденистого снега, пронизывал до кости прохожих и глухо, тоскливо завывал на телеграфных проволоках.
Около богатого дома с зеркальными окнами, на одной из больших улиц, прячась в углубление железных ворот, стоял человек высокого роста…
— Подайте Христа ради… не ел… ночевать негде! — протягивая руку к прохожим, бормотал он…
Но никто не подал ни копейки, а некоторые обругали дармоедом и кинули замечание еще, что, мол, здоровяк, а работать ленится…
Это был один из тех неудачников, которые населяют ночлежные дома Хитрова рынка и других трущоб, попадая туда по воле обстоятельств.
Крестьянин одного из беднейших уездов Вологодской губернии, он отправился на заработки в Москву, так как дома хлебушка и без его рта не хватит до нового.
В Москве долгое время добивался он какого ни на есть местишка, чтобы прохарчиться до весны, да ничего не вышло. Обошел фабрики, конторы, трактиры, просился в «кухонные мужики» — не берут, рекомендацию требуют, а в младшие дворники и того больше.
— Нешто с ветру по нонешнему времени взять можно? Вон, гляди, в газетах-то пропечатывают, что с фальшивыми паспортами беглые каторжники нарочно нанимаются, чтобы обокрасть! — сказали ему в одном из богатых купеческих домов.
— Разь я такой? Отродясь худыми делами не занимался, вот и пашпорт…
— Пашпортов-то много! Вон на Хитровом по полтине пашпорт… И твой-то, может, оттуда, вон и печать-то слепая… Ступай с богом!