Окна светились, будто говорили: «Добро пожаловать».
Остановив машину перед бунгало, я попытался представить, какая из себя эта госпожа Арлингтон. Несколько лет назад она считалась одной из подружек Эмерсона Рида, а это означало, что ее рейтинг был достаточно высок — у Рида хватало денег, чтобы позволить себе быть привередливым.
Я поднялся на деревянную веранду и постучал в дверь. Ответа не последовало, но было слышно, что в доме играет радио. Наверное, меня не услышали, решил я, и постучал еще раз значительно громче. Однако опять никто не ответил. Чёрт! Глухая она, что ли? Я толкнул дверь, которая оказалась незапертой, и вошел, нацепив вежливую улыбку на тот случай, если вдруг хозяйка только что из душа и не одета.
Гостиная была довольно просторной, с плетенной из камыша мебелью и со множеством разных красивых деревянных безделушек. На одной стене висела картина с изображением Дайамонд-Хед[3], а на противоположной — большой портрет Эмерсона Рида. Его продолговатое лицо с острыми чертами и надменный крючковатый нос были выписаны особенно тщательно. Полные противоположности: Дайамонд-Хед — вулкан потухший, и Эмерсон Рид — вулкан все еще действующий, выплескивающий раскаленную лаву во все стороны, когда его настроение дрянь. Впрочем, два дня назад в Нью-Йорке с настроением у него было все в порядке.
Как я сказал, комната была неплохо обставлена, но производила впечатление какой-то пустоты. Интересно, куда исчезла хозяйка? Дэнни Бойд — вот он, здесь, собственной персоной, преодолевший Пали-Пасс, а она даже не соизволила выйти ему навстречу.
По радио исполняли «Песнь островов», но мое настроение было уже испорчено. Я прошел в комнату и закурил. Продолговатое лицо Эмерсона Рида смотрело на меня в упор. Пришлось ему ответить: «Ты платишь мне за это, поэтому придется осмотреть дом, прежде чем отсюда уйти».
В гостиной было две двери, и я открыл ту, что находилась ближе ко мне. Она вела в коридор, затем в ванную, в кухню и комнату для гостей. Не встретив нигде ни души, я вернулся в гостиную, чтобы начать заново.
Вторая дверь была в спальню — уютную комнату, слабо освещенную ночником. Высокие окна были закрыты бамбуковыми шторами, на полу лежали циновки. На одной из них я увидел Бланш Арлингтон. По крайней мере, я так решил — сама женщина была не в состоянии представиться, потому что горло ее было перерезано. Она лежала на спине, обнаженная, только на шее висело леи из красного гибискуса. В широко раскрытых глазах, которые неподвижно смотрели прямо на меня, застыл ужас. Пальцы обеих рук были крепко сжаты в кулаки. Я осторожно опустился на колени рядом с телом и внимательно его осмотрел.
Убийца, кто бы он ни был, оказался настоящим мясником — циновка под головой и плечами женщины набухла от крови. Меня затошнило, и я сосредоточился на цветах — таких красивых, еще свежих — и вдруг заметил что-то в правом кулаке трупа. Я осторожно разжал пальцы, и на бамбуковую циновку упал спичечный коробок. Подняв его, я вернулся в ярко освещенную гостиную. На этикетке коробка была нарисована темноволосая девушка с сонными глазами. Надпись под рисунком гласила: «Только в баре „Хауоли“ в Гонолулу два вечера в неделю обнаженная Улани исполняет для вас настоящий гавайский танец хула[4]!»
Это было то, что мне надо! Хоть расслаблюсь после кошмарной поездки через Пали-Пасс и зрелища перерезанного горла Бланш Арлингтон… Коробок — единственная ниточка…
Неожиданно зазвонил телефон, и мои нервы чуть не исполнили собственный танец хула.
Я поднял трубку и просипел-прошептал: «Привет». Мне подумалось, что так труднее определить, кто говорит — мужчина или женщина, все зависит от того, кого хотят услышать.
— Бланш, — в моем ухе резко отозвался неприятный и определенно мужской голос, — ты уже поговорила с Бойдом?
— Нет, — шепнул я.
— Ты что сипишь? — спросил мужчина заинтересованно. — Простыла, что ли? Ладно, слушай! Ничего ему не рассказывай, ясно? Я передумал, слишком многое поставлено на карту в этом деле, чтобы он совал в него свой нос. Поняла?
— Да. — Я вздохнул.
— Ладно, — проворчал он. — Увидимся завтра утром.
Я осторожно положил трубку, закурил и посмотрел на портрет, висящий на противоположной стене.
— Что, черт побери, ты делаешь в Гонолулу? — задал я вопрос, но написанная маслом голова Эмерсона Рида не проронила ни слова. Ну, значит, для психушки я еще не готов. А может, вообще ошибся, и голос в телефонной трубке принадлежал не ему?