– Люблю. Люблю.
А в дождливые вечера Вера сидела у себя в комнате, – и тогда Ланской, в высоких сапогах, с фонарем приходил под ее окно, и Верочка бросала ему записку.
Как-то раз Жюли, с которой Вера редко разговаривала, явилась к ней в комнату и стала рассуждать о любви и браке. Потом она начала говорить о Ланском. И долго, томно вздыхая, бормотала:
– Ah! C’est un brave homme! C’est un brave homme![8]
– Да вы почему знаете? И на что вам это? – задыхаясь от смеха, спросила Вера.
Жюли, разочарованная, повела напудренным носом и пошла к себе, не добившись от Веры признаний.
В Ивняки приехала гостить Любочка Груздева. Она вошла в дом с шумным весельем, с восклицаниями. И жизнь в усадьбе изменилась: и все, даже Жюли, охотно подчинились ее капризам.
Она устраивала прогулки, пикники, помирила генеральшу с Ипатием Андреевичем, познакомилась сама и всех познакомила с местным батюшкой, отцом Сисоем, и с попадьей Елисаветой Петровной.
Прослышав о новых порядках в ивинском семействе, явились в гости два офицера, сыновья соседа-помещика. Одного звали Мамант Киприанович, а другого Кодрат Киприанович. Они были близнецы и так походили друг на друга, что трудно было отличить, кто Мамант, а кто Кодрат. Оба знали множество игр, анекдотов и великолепно играли в лаун-теннис.
Однажды Любочка затеяла прогулку в Чурашкино, где был ивинский дубовый лесок и пчельник.
Впереди, в фаэтоне, ехал Ипатий Андреевич и генеральша; в линейку Любочка посадила попа с попадьей, Жюли, Захарченко и Феклушу с провизией. Остальные – Вера, Ланской, офицеры и сама Любочка – ехали верхом.
Июньский воздух был прозрачен. И все казалось родным и милым – и желтые крестцы, и чета серебристых тополей у криницы, и сизый дымок, стоявший прямо, как палка, над хутором некоего Скрипки, и сам Скрипка, помещик необъятно толстый, который вышел на дорогу в халате, босой, и махал платком, приветствуя кавалькаду.
Когда въехали в молодой дубняк, Ланской сказал:
– Хотите, лисьи норы покажу? Ходов пятнадцать будет…
Вера и Любочка поехали за Ланским; дубовые ветки загораживали им дорогу, и лошади спотыкались, но было весело вдыхать крепкий запах дуба и занятно было увидеть лисьи норы.
Потом все сидели на пледах и траве, вокруг самовара, который поставил лесник Родион, человек угрюмый, черный, скаливший для вежливости зубы и казавшийся от этого страшным.
Захарченко говорил о войне с раздражением и злобой. Мамант Киприанович и Кодрат Киприанович уклонились от спора и ухаживали неистово за Любочкой Груздевой.
Ипатий Андреевич прошамкал какой-то афоризм по поводу нашего патриотизма и заснул, не допив второго стакана.
Отец Сисой хлопотал около закуски, готовя бутерброды.
Заметив, что Ипатий Андреевич заснул, Захарченко обратился к Ланскому:
– Ну, а вы, Сергей Николаевич, что будете делать, если она вас заденет?
– Кто это она?
– Революция, конечно.
Ланской нахмурился.
– Не верю я ни в какую революцию. Вздор все.
– Однако, и в нашей губернии не совсем благополучно. В Мезинском уезде винокуренный завод уже не работает, а в Парашине – казаки.
– Не верю я. Вздор все, – повторил Ланской упрямо.
– А я бы, – неожиданно вмешался в разговор отец Сисой, – а я бы на вашем месте, Сергей Николаевич, плюнул бы на все, продал хутор и айда в Петербург. Человек вы молодой, образованный. Зачем вам земля? Я вот с мужиками дело имею и чует мое сердце, знаете ли…
– Серж не так малодушен, – сказала важно генеральша, – он в покойного отца. А что такое мужики? Стоит прикрикнуть… И, наконец, губернатор мой кузен. Я попрошу, чтобы прислали казаков, если не дай Бог что…
В это время Любочка хлопотала с бутылками и, наконец, разлив вино по стаканам, громко провозгласила:
– Пью, господа, здоровье жениха и невесты.
– Ах, я так и знала, так и знала, – заохала Жюли, театрально обнимая Веру.
Проснулся Ипатий Андреевич, и ему с трудом объяснили в чем дело.
Он расчувствовался, целуя у Веры руки.
Вечером, когда все вернулись в Ивняки, офицеры устроили фейерверк. Отец Сисой, когда Кодрат Киприанович зажигал фитиль, защищал пламя от ветра, широко растопырив рясу и раздвинув ноги.
Вертелась мельница, разбрасывая золотые искры; стреляли римские свечи и с шумным свистом возносились одна за другой ракеты – такие красивые на синем небе.
– Веселье какое! Господи! – радовалась попадья.
К Ланскому подошел отец Сисой и, обдав его запахом портвейна, сказал на ухо:
– Весело-с. Прекрасно-с. Повенчаю я вас, а потом с молодой женой поезжайте в Петербург. Лучше будет. Неспокойно здесь. Ей Богу.