Тогда послышался стук пролетки, с треском подкатившей к подъезду, и в доме снова поднялись тихая суетня и глухой шум. По лестнице поднималось двое: один, постарше, в тщательно выутюженной, но чуть потертой шляпе и в модной, но чуть потертой шубе, понизив голос, рассказывал другому:
— Да, да! C'est quelque chose d'inoui![16] Он потребовал, чтобы я порвал с тобой всякие отношения и перестал бывать у него в доме.
— Тысяча и одна ночь! Но что случилось? Почему? — вскричал другой.
Вдруг он остановился посреди лестницы и, полунасмешливо, полусочувственно глядя на своего спутника, спросил:
— Неужели он узнал?
Краницкий отвернулся.
— Дорогой Марысь… с тобой… об этом…
— Крашеные горшки! — засмеялся Мариан. — Ты, кажется, принимаешь меня за моего прадеда? Что же? Он узнал?
Красные пятна выступили на лбу и щеках Краницкого; он утвердительно опустил веки.
— Sapristi![17] — вырвалось у Мариана проклятие, и он снова рассмеялся. — Так из-за этого? Потому, да? Неужели и он верит в крашеные горшки? А я считал его человеком новых взглядов!
— Helas![18] — вздохнул Краницкий.
Молча они поднялись на второй этаж. Холостяцкая квартирка Мариана помещалась на третьем.
— Жаль мне тебя, mon bon vieux, искренне жаль, — снова заговорил молодой Дарвид. — Я так привязался к тебе, так привык… Тебе будет очень тяжело и бедной маме тоже… И с чего это он? Такой умный человек! Я думал, что у него лучше провентилирована голова…
Мариан не договорил: у самых дверей квартиры на шею ему бросился Краницкий. Он плакал. Утирая глаза надушенным батистовым платком, Краницкий заговорил:
— Марысь, милый, я не перенесу этого удара! Я всех вас так люблю… ты… для меня… как младший брат…
Он хотел поцеловать его, но Мариан брезгливо увернулся от объятий своего друга, почувствовав прикосновение его мокрой от слез щеки.
— Mais c'est absurde![19] — вскричал он. — Мы должны порвать с тобой отношения, оттого что они кому-то не нравятся! Что же мы, рабы? Полно, дорогой, не обращай на это внимания и приходи ко мне, как приходил всегда, а сегодня переночуй у меня, тебе будет утомительно так поздно возвращаться домой.
Мариан нажал кнопку электрического звонка, дверь сразу распахнулась, и, еще не переступив порога, он сказал своему спутнику:
— А ведь отлично Бианка поет это ариозо из «Кавалерии», не правда ли? Ля-ля-ля… — затянул он, но голос у него сорвался.
Скрывшись за дверью, он стал насвистывать это ариозо, услышанное за ужином у знаменитой певицы.
Внизу двое часов, одни за другими, пробили шесть. С улицы, засыпанной снегом, в окна уже прокрадывался рассвет. Как будто медленно и постепенно раздвигалась черная завеса, из-за которой все отчетливее выступали кресла, картины, зеркала, канделябры, вазы, ковры, плюш, муар, лак, позолота, мозаика, бамбук, слоновая кость и фарфор. Наконец уже в полном свете зимнего утра все это заиграло, отливая, как перламутровая, раковина, всевозможными красками и отблесками, а на потолках и стенах загорелось золото, разбрызгиваясь на блестящем паркете.
III
По лестнице, устланной ковром и уставленной лампами и статуями, поднимался Краницкий в чуть потертой шубе с дорогим воротником и в шелковом цилиндре; он шел с непринужденным видом, и на губах его под тщательно закрученными усами играла непринужденная улыбка. Да и как же иначе? Лестница — это почти улица. Люди ходят по ней вверх и вниз, а там, где можно встретить людей и их глаза, — непринужденность, уверенность в себе и элегантность являются одиннадцатой заповедью божией, которую Моисей лишь по непонятной забывчивости не начертал на своих скрижалях.
В прихожей Краницкий сбросил на руки лакею шубу, распространяя вокруг себя благоухание превосходных духов. Из кармана его сюртука выглядывал кончик цветного платочка. Пригладив перед зеркалом волосы, еще густые спереди, но едва прикрывавшие сзади маленькую круглую плешь, он с цилиндром в руке направился в гостиную упругим, уверенным шагом. Только над его нахмуренными бровями выступили два красных пятна, выделяясь на белом лбу, и затуманились карие, обычно блестящие или вкрадчиво улыбающиеся глаза.
В дверях, против входа, на фоне красной драпировки, с открытой книгой в руках стояла Ирена. Краницкий подошел к ней той характерно покачивающейся походкой, которая свойственна щеголям в присутствии женщин, и, склонившись, поцеловал ей руку.