Ночью опять трюх-трюх, трюх-трюх на вокзал. Не спеша благоухают цветы в садах. И сквозь дрёму вспоминается — рассказывали за чаем в доме с белыми колоннами — вспоминается строчка за строчкой надгробная надпись на одном из вятских кладбищ:
И уже утром, на рассвете, когда сели наконец в поезд, я ещё раз взглянул на мирно дремлющую Вятку и простился с ней.
Проснулись, — а поезд отходит уж от станции Пермь. Опять поля, деревни.
На следующее утро — третьи сутки от Ленинграда, если не считать потраченного в Вятке дня, — Урал.
Пошли холмы, холмы, холмы. Частый чёткий ельник. Сухопарые сосны. Станции со странными названьями: Билимбай, Хромпик, Хрустальная. Запахло заводами.
Свердловск.
Центр и мозг всей огромной — по эту и по ту сторону Каменного Пояса — Уральской области.
Проснись, поэт, и суй свой пропуск.
Здесь не в обычае зевать.
В городе — жилкризис. Все гостиницы до отказа набиты, а народ всё прибывает и прибывает. Спешно строится новая гостиница в восемь этажей, уступами. Но уже известно: и её не хватит.
Хорошо — Валентин тут свой. Приткнулись.
Побежали по делам.
Я был когда-то в Екатеринбурге. Свердловск — это не только другое название: другой город.
Екатеринбург был чистенький, с самодовольным брюшком. Чистенькие, самодовольные были особнячки: дескать, всяк за себя, всяк для себя. Магнаты жили — тузы уральской горной промышленности.
Я глядел на знакомые улицы — и не узнавал их. Было: камень и дерево. Стало: сталь и стекло.
Целые кварталы снесены. На их месте встали громады — коммунальные дома.
Новые здания растут на глазах, этаж наслаивается на этаж.
Стенки непривычно тонки.
— Прочны ли они?
— Достаточно прочны. Через две-три пятилетки эти дома устареют. Мы снесём их и построим новые.
Город темпов. Он перестраивается на ходу. Кажется, все камни его в движении.
Вагончики новорождённого трамвая едва появились на свет, а бегают резвей ленинградских. И останавливаются реже.
Тут не зевай: разрежет.
В день нашего отъезда из Ленинграда издательство обещало телеграфом перевести сюда деньги Валентину. Мы справились в почтамте. Перевода не оказалось.
Мы направились в Комитет Севера при облисполкоме.
Здание облисполкома всё в лесах: перестраивается. Широкие деревянные лестницы в этажи по лесам, до крыши. Извёстка, кирпич, пыль. Вверх, вниз непрерывно движутся люди с носилками.
Сверху летит извёстка. Мы выждали момент — и нырнули в подъезд.
Вошли. Чисто, бело, стол справок, во всю стену указатель номеров комнат. Внутри без перебоя идёт работа. Из всех комнат — быстрый, сухой стукоток пишущих машинок, как треск бесчисленных пропеллеров. Бухают двери, как бомбы. Носятся по лестницам люди.
Мы отыскали Комитет Севера. Обширная комната. Мебели — стол и три стула. Стол закрыла широченная карта, конец свесился на пол. По однообразно синей пустыне — белые, мёртвые прожилки рек.
Худощавый человек склонился над картой. Прядь русых волос упала на лоб, прикрыла острые глаза. Карандаш прыгает по синему полю, наносит быстрые чёрные кружочки.
— Василий Николаевич?..
— Я. Из Ленинграда? Получил ваше письмо. Побывайте, побывайте на наших северах, масса интересного. Маршрут какой наметили?
— Об этом хотим с вами посоветоваться.
Через минуту мы ползали локтями по обширной синеве, сели на большой пароход, очутились у самоедов[1], поохотились в тундре, забрались в урман к остякам[2], к вогулам[3]. Так пленительно звучали незнакомые названья: Ванзеват, Полноват, Сарынь-пауль, Мýжи, Пуйко.
— Что же я! — вдруг спохватился Василий Николаевич. — Надо же вам бумажки.
Он ринулся в соседнюю комнату, и мы остались одни над картой, теперь живой для нас. По синему полю ее проносились на оленях самоеды, крались песцы, на всех парусах шли рыбницы, мелькали пристальные лица туземцев.