И последняя песенка вышла самой короткой: то была мелодия, говорившая в немногих словах о великой скорби, широкая и величественная, как хорал; и краткие звуки будто продлились в бесконечных отзвуках… «Anfangs wollt’ich fast verzagen…»[6]
«Ах, только не спрашивайте меня как, не спрашивайте как!» — говорили речи молчания.
Глаза всех были направлены на нее. И она, смотревшая до сих пор только на своего демона, в эту минуту посмотрела на них; оглядела их всех, одну за другой, запечатлев в каждой свой образ. И легкой дрожью подернулся ее голос. «Aber fragt mich nur nicht wie…»[7]
И тут нежданно прорвались слезы, потому что они подступили уже к самым ресницам. Первая заплакала Адимара; вторая — Симонетта; за ними не выдержали и все остальные. И последняя нота вырвалась из одного общего горла, потому что безмолвные слезы разрешились наконец вырвавшимся рыданием. И все они поднялись тогда и подошли к Ване, прижались к ней и плакали; а почему плакали, не знали сами.
— Ванина, Ванина, зачем ты заставляешь нас плакать?
Она чувствовала, что они расстались с ней, что уже час разлуки наступил, что у каждой были свои силы и своя судьба, что там книзу шла лестница, а после нее улица, дома, темная ночь.
— Даже тебя, Долли, пробрало! — заметила Ориетта Мадиспине, вытирая себе щеку подле другого своего личика, из фиалок, которые уже начали увядать.
— О, меня — нет! — возразила Доротея Гамильтон, поворачиваясь и зажигая папироску о свечку, стоявшую на пюпитре возле страницы, носившей знак от помявшего ее пальца. — Поздно уже, безумные девы, поздно. Теперь мне придется столько раз тыкаться носом, что он у меня станет курносым или орлиным, что крайне огорчит моего печального рыцаря Вилли Виллоу. Я должна еще сопровождать на обед к Айета великолепные плечи родительницы.
— А я приглашена к восьми к Ручеллаи! — сказала Новелла Альдобрандески, хватаясь за свои перчатки и муфту.
И каждая принялась вспоминать про свои вечерние обязанности.
— Прощай, Симонетта.
— Прощай, моя прелесть.
— Спасибо тебе за твои гиацинты, Мара. Спасибо за орхидеи, Новелла.
— Ты идешь с нами, Ванина?
— Меня внизу дожидается в карете моя Fräulein.
— Идемте, идемте!
Пошли целоваться, стукаясь полями шляп и быстро отдергивая руки, чтобы они не перекрещивались; и смеялись еще не успевшими высохнуть глазами.
— Прощай, Симонетта! — сказала и Вана, обнимая хозяйку.
Рыженькая фавнесса с волосами, похожими на сосновые ветки, отломила веточку сирени, положила ее в руку певицы, а к самой руке прикоснулась губами с ребяческой грацией.
— Поцелуй за меня Изу и обругай Альдо.
Спускаясь с лестницы, Адимара держала Вану за руку. Лошади били копытами о мокрую мостовую, с шумом захлопывались дверцы карет. И вся эта беспокойная молодежь рассеялась по разным улицам, а на улицах мартовский вечер тоже плакал дождевыми каплями и смеялся лучами звезд.
— Вана, это ты?
Она вздрогнула, идя по темному коридору. Это был голос Изабеллы, которая услышала ее приближение и открыла дверь в свою комнату. Обе они благодаря установившейся привычке следить друг за дружкой выработали необыкновенно острый слух. Одна чувствовала приближение другой, прежде чем услышать или увидеть ее.
— Куда ты идешь?
— Я выхожу из дому.
— Не возьмешь ли с собой Лунеллу?
— Нет.
— В таком случае я ее возьму.
— Я иду к Симонетте.
— Войди на минутку.
— У меня Альдо.
Из глубины комнаты раздался голос брата.
— Мориччика, я встретил сегодня Адимару. От нее я узнал, что вчерашний праздник благородных девиц закончился слезами. По-видимому, ты пела с душераздирающей сладостью.
Входя в комнату, она постаралась придать лицу улыбающееся выражение. Альдо лежал на диване. Она снова испытала чувство отчужденности от жизни, которое так часто находило на нее за последнее время. Ей показалось, что только что произнесенные слова не принадлежали тому, кто их произнес. Он, между прочим, показался ей, несмотря на свою ленивую позу, весьма настороже, и его светлый лоб прекрасно таил его тайну, из звуков его голоса ей все время слышались только те, которые он прокричал там, в адской долине, из-за паров горячих источников; и в глазах ее все время сохранялся один его вид, с которым он предстал ей в тот вечер безумия в маленькой калитке, обвитой черным плющом, около стен, еще горячих от летнего зноя.
— Мы говорили о Шакале, — сказала Изабелла.
Этим зловещим именем она называла мачеху, вторую жену Курцио Лунати.