Входя в комнату, в которой ждал его любезный инспектор, он чувствовал себя человеком, который переходит от одной пытки к другой. Деятельный господин, глядя на него из-за своих золотых очков, проговорил быстро и определенно:
— После тщательных секретных розысков мне удалось установить, что ни один из двух незнакомцев не был полицейским агентом. Речь идет о двух злоумышленниках, о парочке настоящих мошенников. Худощавый мужчина, отличавшийся буйным поведением, это некий Стефано Фери, каналья самого низкого сорта, эксплуатирующей проституток, шантажист и вор. Другой, жирный, по прозвищу Каноник, это некий Веппе делла Луцца, последний из подлых, которого Данте, наверное, поместил бы под огненным дождем в обществе другого каноника, де Моцци.
И инспектор остался очень доволен своим неприличным дантовским сравнением, и топкая улыбка проскользнула сквозь стекло его очков.
— Оба приятеля постоянно пронюхивают, нет ли где каких грязных делишек. Почему они находились в этот вечер на площади? Площадь Сан-Фиренце под вечер делается притоном всякой сволочи, которая выползает туда из всех улиц и переулков, прилегающих к церкви и к зданию суда. Там поблизости находится еще кафе — подобие публичного дома. Двое шантажистов сделали это место центром своих операций. Теперь является вопрос: какую цель они преследовали? Нельзя предполагать, чтобы ими руководило чувство сострадания при виде потерявшей рассудок женщины. Видели они ее в первый раз? Или у них был заранее обдуманный план? Дала ли она им сама свой адрес или они уже раньше знали его? Надеялись ли они получить выкуп? В таком случае в какой форме?
Инспектор продолжал бросать вопросы за вопросами с нарастающим ораторским эффектом, уподобляясь Цицерону, громящему Ватиния; этот любезный полицейский, являвшийся во всеоружии слова, представлял собой нечто поистине удивительное. Возвысившись до настоящего патетического тона, он вдруг понизил голос, когда дошел до последнего вопроса, который обременил отвратительным сомнением:
— А что они могли сделать с несчастной жертвой в этот слишком долгий промежуток времени, начиная с отъезда из вашего дома и кончая прибытием в ее дом на Борго дельи Альбицци? Если вам желательно, то мы приложим все старания и узнаем истину.
Паоло Тарзис подождал минуту, прежде чем ответить и уйти. Попросил прекратить дальнейшие розыски; поблагодарил; вышел. Мир представился ему одной необъятной клоакой. Всякая красота, всякая прелесть жизни была разрушена. Лик любви был бесстыдным, как лицо пьяного паяца. Он представлял себе божественную Изабеллу Ингирами сидящей в обществе мерзавца и содомита перед грязным стаканом в вонючем кафе. Его гнусное слово было подхвачено судьбой, которая привела его к свершению.
И это было шестым днем последнего испытания.
А на седьмой день сын Улисса вымолвил сердцу своему слово Улисса: «Сердце, терпи. Ты уже вытерпело много другого!» И встряхнулся и обратился к своему пути. И его воля, и скорбь его оказались одного закала.
Двадцатого апреля к вечеру Паоло Тарзис получил от скульптора обещанное известие: в мастерской литейщика разожгли огонь. В тигле шипел металл. Статуя, окутанная в земляную форму, стоя на дне отливной ямы, всеми своими жадными жилами ожидала кипящей крови. Теперь другой из микеланджеловских рабов приготовился к тому, чтобы движением плеча или колена вырваться из своего каменного плена и схватить крылья, как щиты… «Дай ему — плечом, коленом и кулаком, — дай ему сильный, дай хороший удар, настоящий удар смерти; ибо ветер крутит на просторе, шумит и звучит в прибое моря, как звенящая медь»
Под навесом-жилищем «Ардеи» он тоже зажег свой огонь. Весь день он молча проработал вместе со своими рабочими над большим крылом, одетый в такую же синюю блузу, как и они, не щадя своих рук, которые за последнее время стали у него чересчур белыми, и держа в секрете свои планы и намерения. «Запад — с четвертью поворота на юго-запад!» Речь шла уже не о перелете на другой берег пролива, но о полете над широким водным простором, на никем не достигнутое расстояние от берега. Для этой цели он принялся усиливать все части своей машины: переменил мотор, резервуары, винт; с большой изобретательностью он подвесил над своей головой, над сиденьем, подальше от влияния железа, проверенный компас в опрокинутом положении, а также морскую карту, на которую нанесены были места удобных остановок и по которой он легко мог ориентироваться благодаря магнитной стрелке. Под конец он сказал старшему из своих рабочих, Джиованни, тому самому, который был любимым рабочим Джулио Камбиазо: «Завтра на заре я сделаю новый пробный полет». Для него на Ардейской скале в неумирающей силе жила «conscia virtus»[8] героя Турна. Он шел не на смерть, он шел в полном вооружении на смертное испытание.