В квартире, куда привела Мэри Чернышева, был свет и звучали голоса. Дверь им отпер тот самый Джек, который плясал на эстраде матчиш. Негр, должно быть, только что вернулся из «Парадиза» и не успел еще снять пальто и цилиндр.
Черный мистер засмеялся чему-то, оскалив зубы, и насмешливо распахнул перед Чернышевым дверь.
– Сюда, сюда, – торопила его Мэри, проходя в комнату и нетерпеливо сбрасывая ротонду.
– Миленький… Люблю тебя, – сказала она по-русски, прищуривая глаза.
Раздался чей-то голос:
– Tu es seule, ma chérie?[9]
И в комнату вошла миниатюрная брюнетка, совсем голая, в красных башмаках с высокими каблуками.
– Non, non[10], – залепетала Мэри и вытолкала за дверь брюнетку.
Чернышев подошел к огромной кровати и машинально взял в руки валявшийся на ней голубой корсет.
– Я влюблен, влюблен, – сказал с тоскою доктор.
– Vous êtes amoureux de moi? N’est ce pas, mon ami?[11]
– Я не знаю, не знаю, – пробормотал доктор и уронил корсет на пол.
Потом он подошел к столу, покрытому вязаной скатертью, достал из кармана бумажник и, вытащив несколько кредиток, положил их около книги в черном переплете – евангелия на английском языке.
– Прощай, Мэри… Прощай, – сказал доктор и, морщась точно от боли, вышел из комнаты.
Доктор Чернышев делал обход в палате нумер седьмой. За ним ходила фельдшерица и монотонно читала на листках записи:
– Температура тридцать семь и пять; аппетита нет; боли в затылке продолжаются…
Или:
– Ночью – бред; возбуждена; повышенная чувствительность эпидермы.
Седая старуха, увидев доктора, присела, как девочка, и сказала скороговоркой:
– Сегодня ночью, господин министр… Сегодня ночью, господин министр… Сегодня ночью, господин министр…
Она опять присела и сделала непристойный жест.
– Дальше… Дальше, – говорил доктор, не видя Галицкой, но уже чувствуя, что она сидит в углу на двадцать третьей кровати.
– А вот вновь поступившая – Железнова, – сказала фельдшерица равнодушно.
– Как Железнова? Галицкая…
– Нет, доктор, больная записана Железновой.
– А… А… Так… Я забыл…
– Что ж, лилию принес? – улыбнулась Галицкая и протянула доктору руку.
– Завтра принесу, – сказал доктор серьезно, – а вы как себя чувствуете здесь, Мария Николаевна?
– Прекрасно… Прекрасно… И я все красивее делаюсь.
– Вы меня забыли, Мария Николаевна? Мы ведь с вами были знакомы когда-то, – сказал доктор, беря больную за руку.
– Ты меня знал, конечно, – ответила Галицкая, усмехаясь, – да я-то тебя не замечала… Мало ли вас ангелов, архангелов, херувимов, серафимов, престолов, сил… Всех-то вас не упомнишь, милые. А я одна. Другой Марии нету.
– А если я завтра приду, вы меня, Мария Николаевна, узнаете? – спросил доктор.
– Будьте так добры, – сказал Чернышев, обернувшись к фельдшерице и покраснев. – Принесите, пожалуйста, брому…
– Узнаю ли тебя? – проговорила больная задумчиво. – Теперь, пожалуй, узнаю… В веселые дни мы с тобой встретились. Вот месяц тому назад, кажется, такая была тоска, что не дай Бог. А теперь весело – жду жениха. Что смотришь? Не тебя ли? Может, и тебя. Не знаю еще. Там видно будет.
– Какого жениха? Я не пойму что-то, – нахмурился Чернышев.
– Будто не знаешь? Да не все ли равно. Весело мне – вот про что говорю. Все вокруг поет и сердце мое поет. И весна на дворе.
– Вовсе не весна. Осень теперь.
– А ты со мной не спорь. Сказала весна – значит весна.
– Ну хорошо. Пусть весна… Только мне, Мария Николаевна, все скучным кажется, потому что вы меня все-таки узнать не хотите.
Больная пристально посмотрела на Чернышева.
– Узнать, говоришь? Да… Да… Трудно узнать человека, и ангела, и всякое существо… Все как в маскараде – ничего не поймешь. Я думаю, от таких желаний – «узнать да узнать» – голова разболится. Я ничего знать не хочу. Танцевать хочу.
Она вышла на середину палаты и, подобрав платье, стала на цыпочки.
Старуха захлопала в ладоши, крича:
– Танцуй, милая, танцуй… Господину хорошему приятно будет…
Мария Николаевна вальсировала, смеясь.
Потом, обмахиваясь платочком, промолвила:
– Ишь, как жарко. Нагрешишь тут с вами.
– Не волнуйтесь так. Не надо. Вот и бром вам несут.
Чернышев подошел к двадцать четвертой кровати.
Маленькая сухая женщина, с мрачными глазами, бормотала полувнятно:
– Они опять пришли. Я разве виновата. Я их не звала.
И потом другим голосом спрашивала у самой себя:
– А какие они на вид? Господа-то эти…
И опять бормотала по-прежнему: