Месяца через три и Анатоль перешел в католическую веру. Ксендз был на верху счастия. Но для Анатоля и это казалось теперь недостаточным; он просил, чтоб его приняли в братство Иисуса. Ксендз поздравлял его с этим желанием, но советовал не торопиться, подождать, изведать свои силы. Он познакомил его с настоятелем иезуитского монастыря, молодым монахом, холодным фанатиком, вроде Сен-Жюста, который был того же мнения,
Настоятель сказал Анатолю, что он берет его обет условно, что этот обет нисколько не должен связывать, что ближе полугода он не примет его окончательно.
– Возвратитесь в мир, – говорил он, – посмотрите снова на кипящую жизнь, на большие города, на светские интересы и если они влекут вас, если вам жаль будет их оставить не вступайте лучше в эту передовую фалангу церкви; трудна в ней, много преданности требует наша служба; кто идет с нами, тот отказывается от всего, даже от воли.
Анатоль возражал. – Настоятель был непреклонен.
Побродил Анатоль шесть месяцев по свету, побывал в Париже – и свет ему опротивел еще больше. Это было в самое то время, когда Людвиг-Филипп и его мещане окончательно восторжествовали над вредными страстями, когда кровь лилась реками в Лионе, в Клуатре Сен-Мери и Бюжо, приготовляясь к Трансноненской улице, свидетельствовал беременность герцогини Берийской.
Анатоль еще более готовым явился к настоятелю. – Его приняли.
Новые братья нашли тотчас банкира, который взялся продать его имение в России и вперед принял вексель Столыгина. Большую часть достояния он отдал братству, остальное положил на имя дочери.
С ревностию вновь убежденного, с покорной твердостью человека, давно искавшего определенное дело и внешний толчок, вынес он томительные месяцы искуса. Они ему даже показались легки. Внешний труд, труд обязательный, периодический, почти столько же развлекает и врачует больную душу, как болезнь тела. Все католические журналы Бельгии и Франции гремели наперерыв о славном обращении «d'un boyard russe»[157], о его блестящем искусе и полном принятии в орден под именем брата Венцеслава. Св. отец прислал ему благословение, Ротган написал письмо.
Когда Анатоль успокоился и перестал дивиться новой жизни своей, когда и ему перестали дивиться братия, а стали с ним обращаться, как с своим, – он с ужасом стал ощущать еще томительнейшую пустоту, нежели прежде.
Настоящая вера его отлетела; прежний, родной, знакомый скептицизм возвращался. Напрасно прибегал он к молитве и к исполнению обрядов – молитва стыла на устах его, обряды казались бессмысленным, аутоматическим повторением; уму и сердцу становилось от них теснее.
Новый мир, строгий, стройный в своем единстве и иерархии, успокоивающий, обнадеживающий, который так мощно влек к себе Анатоля, стал ему казаться совсем иным с тех пор, как он стоял по другую сторону декораций. Он нашел в нем прежний мир с теми же страстями, но иначе выраженными, менее откровенными и прикрывающимися видом величавым и строгим.
Он погибал – но через его рот не перешло ни одно слово. Он ненавидел себя за эту шаткость и хотел разом сломить нолю и разум; он лучше готов был все на свете перенести, нежели изменить обету, добровольно данному им вчера. – Он молчал, он становился мрачнее, худел, дичал – но строго исполнял все обязанности своего звания.
Инквизиторский глаз настоятеля разглядел через некоторое время подозрительное погружение в самого себя и сосредоточенную душу Венцеслава. Он понял его внутреннюю борьбу и окружил его лазутчиками. Но поведение, слова, вид Венцеслава были безукоризненны, покорность беспредельна. И при всем этом от него веяло чем-то опасным для верующих душ, чем-то наводящим страх. Дело показалось настоятелю до того важным, что он поверг его на рассмотрение Ротгана.
Через месяц настоятель позвал к себе Венцеслава и сказал ему с видом торжественно-радостным, подавая письмо:
– Ваша жизнь, ваше усердие нашли признание нашего отца – я душевно рад, что выбор его пал на вас.
Венцеслав развернул письмо, в котором генерал ордена назначал его проповедником в Монтевидео.
– Я готов, – смиренно отвечал Венцеслав.
– Я был в этом уверен, – заметил настоятель, опуская глаза.
На первом корабле отправился наследник Степан-Степановичей и Михаил-Степановичей, обладатель поместий в Звенигородском и Можайском уездах и дома на Яузе, – в Монтевидео проповедовать религию, в которую не верил.
Как особенную беспримерную милость орден позволил ему взять с собою малютку, ограничившись только третью из оставленного в пользу ее достояния.