— Читайте эту книгу ради стиля, а не ради содержания,— сказал Хейуорд.
Он восторгался музыкой ораторианцев[*18] и высказывал остроумные догадки о связи между набожностью и ладаном. Уикс слушал его с ледяной улыбкой.
— Вы думаете, если Джон-Генри Ньюмен хорошо писал по-английски, а кардинал Мэннинг обладал представительной внешностью, это доказывает правоту католической религии? — спросил он.
Хейуорд намекнул, что вопросы веры стоили ему немало душевных мук. Целый год он блуждал в беспросветном мраке. Проведя рукой по своим светлым вьющимся волосам, он заявил, что даже за пятьсот фунтов стерлингов не согласился бы снова пережить такую моральную пытку. К счастью, он наконец обрел покой.
— Но во что же вы верите? — спросил Филип, которого никогда не удовлетворяли туманные намеки.
— Я верю в Здоровье, Пользу и Красоту,— с важным видом изрек Хейуорд; его крупное, ладное тело и гордо посаженная голова выглядели очень картинно.
— Так вы и определили бы вашу религию во время переписи? — мягко осведомился Уикс.
— Ненавижу точные определения: они так безобразно прямолинейны. Если хотите, я могу сказать, что моя религия — это религия герцога Веллингтона и мистера Гладстона.
— Но это же и есть англиканская церковь,— вставил Филип.
— О мудрый юноша! — возразил Хейуорд с улыбкой, заставившей Филипа покраснеть: тот почувствовал, что сказал пошлость, выразив обыденными словами сложную метафору собеседника.— Да, я принадлежу к англиканской церкви. Но я люблю золото и шелка, в которые облачен католический священник, меня привлекают обет безбрачия, исповедальня и чистилище; в таинственном полумраке итальянского собора, пропитанном ладаном, я всей душой верю в таинство пресуществления. В Венеции я видел одну рыбачку — она босиком вошла в церковь и упала на колени перед мадонной; бросив корзину с рыбой, она стала молиться; да, вот это была подлинная вера, и я молился и верил вместе с этой женщиной. Но я верю также и в Афродиту, и в Аполлона, и в великого бога Пана.
У Хейуорда был бархатный голос; он говорил, выбирая слова и словно скандируя. Он бы говорил еще, но Уикс откупорил вторую бутылку пива.
— Выпейте лучше,— сказал он.
Хейуорд обратился к Филипу с тем слегка снисходительным жестом, который производил неотразимое впечатление на юношу.
— Теперь вы удовлетворены? — спросил он. Сбитый с толку, Филип признал, что он удовлетворен.
— Жаль, что вы не добавили сюда немножечко буддизма,— сказал Уикс.— Сам я, сознаюсь, испытываю некую склонность к Магомету; обидно, что вы его обошли.
Хейуорд рассмеялся; в тот вечер он был настроен благодушно, отзвук округлых фраз все еще приятно отдавался у него в ушах. Он опорожнил свой стакан.
— Я и не ожидал, что вы меня поймете,— ответил он.— Вы с вашим холодным американским рассудком можете меня только осудить. Вы ведь бредите Эмерсоном и тому подобное. Но что такое осуждение? Это чисто разрушительное начало; разрушать может каждый, но не каждый может созидать. Вы, дорогой мой, педант. Созидание — вот что важнее всего, а я — созидатель, я — поэт.
Уикс глядел на Хейуорда как будто серьезно, но глаза его весело смеялись.
— Не обижайтесь, но мне кажется, что вы чуть-чуть опьянели.
— Самую малость,— бодро ответил Хейуорд.— Далеко не достаточно для того, чтобы вы могли победить меня в споре. Но, послушайте, я раскрыл вам свое сердце; теперь скажите, в чем ваша вера.
Уикс склонил голову набок, словно воробей на жердочке.
— Я раздумываю об этом уже много лет. Кажется, я — унитарий[*19].
— Но ведь они же сектанты,— сказал Филип.
Он так и не понял, почему оба они расхохотались — Хейуорд раскатисто, а Уикс, потешно пофыркивая.
— А в Англии сектантов не считают джентльменами? — спросил Уикс.