Свидетельство офицера, которому было поручено наблюдать за Распутиным, продвигает нас еще на шаг: «Однажды в середине 1916 года мне довелось услышать от него: если бы только подлая баба не пырнула меня ножом, вообще никакой войны не было бы, я бы не допустил. Он также заявлял публично, что войну пора кончать: по-моему, уже достаточно крови пролито. Немцы больше не опасны. Они уже ослабли. Он считал, что мы должны заключить мир с Германией».
Впрочем, мысль о заключении мира не сразу проникла в примитивное сознание Распутина. В начале войны он, казалось, решил: «Если надо воевать, то и хорошо, победа будет за нами». Некоторые здесь видели только хитрый маневр с целью отвести от себя подозрения, чтобы чуть позже получить возможность с легкостью направлять императрицу на путь, указанный из Берлина. По-моему, объяснение гораздо проще: желание мира возникло вместе с бесконечно растущими тяготами войны. Весной 1915 года Распутин уже знал о лишениях, которые терпят крестьяне, – ведь сам он был прежде всего крестьянин. Палеолог вспоминает, что в одной беседе словно между прочим спросил, действительно ли Распутин уговаривает императора сложить оружие. И тот откровенно ответил: «Это вам дураки говорят. Я всегда твержу царю, надо драться до полной победы. Но точно так же повторяю, что война несет русскому народу невыносимые страдания. Я знаю деревни, где остались одни слепые, увечные, вдовы да сироты. Слишком страшно!»
Но еще больше, чем этих страданий, Распутин и Александра Федоровна боялись политических проблем. С 1916 года перед царем и народом стоял выбор: вести войну до общей победы союзников, лишив безответственную клику Распутина власти и всяких постов, или спасать «самодержавие» под эгидой Распутина, заключив ради этого сепаратный мир.
«Постепенно становилось ясно, – говорил В. Д. Набоков, один из известнейших либеральных вождей, – что наша безумная внутренняя политика приведет либо к сепаратному миру, либо к дворцовому перевороту. Прогрессивное общественное мнение утратило всякое доверие к Николаю II, осознав одновременно с народом, что он не способен уже быть царем; кто за царя – тот против России».
В конце 1916 года князь Г. Е. Львов, будущий председатель Временного правительства, возглавлявший Союзы земств и городов[10], писал: «Не удовольствовавшись подрывом национального единства, они [клика Вырубовой—Распутина] упорно готовились призывать к позорному миру такого рода, что мы были обязаны им сказать: вы – смертельные враги России и монархии, поставившие российское государство на край пропасти».
Слова князя Львова полностью отражали российское радикальное и демократическое общественное мнение. Но и переместившись из независимых городских и земских институтов, кооперативов и рабочих объединений в санкт-петербургские великосветские салоны, великокняжеские дворцы, в круги гвардейских офицеров, мягкие вагоны личной свиты главнокомандующего Николая II, мы в конце 1916 года обнаружим там те же самые мысли и чувства. Протесты великих князей, убийство Распутина, подготовка дворцового переворота были просто разнообразными проявлениями одного и того же важнейшего факта: все вплоть до придворных были убеждены, что больная императрица ведет страну к гибели.
Генерал Дубенский, во время войны находившийся в царской свите в качестве военного историографа при Ставке Верховного главнокомандующего, нарисовал перед Чрезвычайной следственной комиссией поразительную картину настроений, преобладавших среди придворных и гвардейских офицеров: «Люди, с которыми я общался, были всецело настроены против Распутина, ненавидели и презирали его. Я сам считал, что это беда для России. Все мы были морально подавлены. Я часто говорил с князем Орловым (руководителем походного секретариата императора, впоследствии высланным) о недопустимости влияния такой личности, как Распутин. Орлов, понятно, сильно беспокоился по этому поводу. Такого же мнения придерживался и Дрентельн, адъютант императора. Адмирал Нилов отзывался о Распутине с крайней неприязнью и, отличаясь бурным темпераментом, поносил его последними непечатными словами. То же самое могу сказать о графе Фредериксе (камергере императора). Все известные мне люди, даже адъютанты, кроме, может быть, Саблина, были противниками Распутина… Драматическую ситуацию усугубляли обвинения самой императрицы в активных интригах в пользу Германии; все твердо верили, что она хочет мира и не желает немцам поражения. Распутина же решительно признавали немецким агентом. Помню, особенно в январе повсюду толковали о Распутине, о его близости с императрицей. Даже в семейном кругу мне постоянно доказывали, что Распутин продался врагу. Наверно, вы сами помните, о чем тогда везде говорилось. Однажды я вышел из кабинета повидаться с детьми и их часто бывавшими в доме друзьями. Последние принадлежали, можно сказать, к лучшему обществу. Один из моих сыновей учился в Лицее, где у него было много приятелей, немало наших хороших знакомых были гвардейскими кавалеристами. Нилов обычно заодно со мной говорил: не могу верить в ее предательство, только она им явно симпатизирует… То же самое сказал мне князь Орлов, покидая императрицу, отправившись то ли в Ливадию, то ли куда-то еще, отчего он переживал страшный кризис. Говорили даже, будто он ушел в монастырь».
10
Союзы местных сельских и городских властей были во время войны основными административными органами, ответственными за снабжение армии, госпиталей и т. п., поскольку государственная бюрократия с первых же дней проявила свое полное бессилие.