Эти отдельные попытки были, однако, как бы тело без души до тех пор, пока душой их не сделался граф Пален. С ним во главе революция была легка; без него — почти невозможна. Как санкт-петербургский военный губернатор, он имел под своим начальством все войска и всю полицию; как министр иностранных дел, он заведовал также почтовой частью со всеми ее тайнами.[205] Все повеления государя проходили чрез его руки и им объявлялись. Павел, обыкновенно столь недоверчивый, предался ему совершенно; он был всемогущ. И этот-то человек, которому новое царствование могло скорее предвещать падение, чем новое возвышение, сам разрушил источник своего величия! Чего же ему недоставало? Недоставало ему безопасности, одной безопасности, без которой, хотя и осыпанный всеми милостями и всеми дарами счастья, он уподоблялся Дамоклу, над главой которого постоянно висел меч на волоске![206]
Он уже неоднократно испытывал, как мало мог рассчитывать на продолжение своего счастья. Весьма часто ему едва удавалось удержаться на той высоте, с которой его хотели свергнуть. Самый блестящий день не представлял ему ручательства в спокойной ночи, ибо завистники его всегда бодрствовали и не пропускали ни одного случая, чтобы сделать его подозрительным в глазах государя. От него самого я слышал, что даже то невинное письмо, в котором я умолял его о спасении, когда меня повлекли в Сибирь, чуть не сделалось причиной его погибели. Император сам передал ему это письмо с колким замечанием, что, по-видимому, думают, что его сиятельству все возможно. С большим трудом успел он объяснить, что утопающий хватается даже за соломинку и что, следовательно, в этой просьбе я только взывал к его счастью или к монаршей милости.
Другое, собственно неважное, происшествие навлекло на него самые горькие оскорбления. Один гвардейский офицер, Рибопьер,[207] неизвестно почему, подвергся неудовольствию императора. То обстоятельство, что он хорошо вальсировал и что княгиня Гагарина охотно с ним танцевала, нисколько не было настоящей причиной этой немилости и придумано было злобой против государя. Чтобы удалить его из Петербурга без вреда для его службы, его отправили в Вену. Там, если не ошибаюсь, он дрался на дуэли с Четвертинским.[208] Так как оба великих князя не желали, чтобы этот случай дошел до государя, то граф Пален скрыл полученное им донесение. Но тогдашний генерал-прокурор Обольянинов[209] узнал о нем, с злорадством отправился к императору, доложил о случившемся и коварно прибавил: «Ваше величество из этого видите, как дерзают с вами поступать. Если о таких вещах не докладывают, то могут умолчать и о важнейших». Павел рассердился и не только дал почувствовать графу Палену свое неудовольствие, но даже оскорбил его в том, что было ему всего дороже: когда супруга графа, первая статс-дама,[210] приехала ко двору, ей только тут объявлено было, что она должна вернуться домой и более не являться.
Может быть, граф Пален никогда не забывал другого тяжкого оскорбления, которое он испытал еще в бытность свою губернатором в Риге. Когда по смерти Екатерины князь Зубов проезжал через этот город, граф принял его с некоторыми почестями, как прежнего своего покровителя и благодетеля. Император, сославший князя Зубова в его деревни, увидел в этих почестях как бы насмешку над собой и в громовом указе запятнал графа упреком во «враждебной подлости.[211]
Такие обиды оставляют глубокие следы в душе благородного человека, каковым был граф Пален. Любимому государю он, несомненно, был бы верным слугой. Несомненно также, что он охотно сошел бы со сцены без кровавой катастрофы и предался бы тихому наслаждению приобретенными богатствами, если бы он мог ожидать от возбужденного в Павле неудовольствия или от неутомимого преследования своих завистников, что его оставят в покое. Но ему казалось невозможным избегнуть участи какого-нибудь Миниха, и по необходимости он решился на кровавую оборону.
Прежде всего он исходатайствовал братьям Зубовым, которые все были смертельными врагами императора, дозволение возвратиться в столицу. Нелегко было получить это дозволение. Нужно было склонить на свою сторону Кутайсова, и этого достигли, уверив его, будто князь Зубов хочет жениться на его дочери. Первой посредницей в этом деле была госпожа Шевалье, которая подкуплена была за большие деньги. Между ней и госпожой Жеребцовой[212] начаты были переговоры у генеральши Кутузовой,[213] и вскоре она до того успела в своем предприятии, что граф Кутайсов стал с жаром желать предложенного брака и что для этой цели его сестра, госпожа Закревская,[214] должна была съездить в Берлин. Зубовы были возвращены, и князю вверен был кадетский корпус, где он начал жить, по-видимому, весьма тихо и уединенно, избегая всякой пышности и посылая за своим кушаньем в трактир.
205
По удалении графа Ростопчина, 20 февраля 1801 г., графу Палену повелено было присутствовать в Коллегии иностранных дел, с сохранением должности санкт-петербургского военного губернатора и начальствования над почтовой частью.
206
Мертваго, служивший в то время при Обольянинове в провиантской экспедиции Военной коллегии, пишет в своих записках (с. 118, в «Русском Архиве» 1867 г.): «Время это было самое ужасное. Государь был на многих в подозрении. Тайная канцелярия была занята делами больше, чем вотчинная; знатных сановников почти ежедневно отставляли от службы и ссылали на житье в деревни… Словом — ежедневный ужас. Начальник мой стал инквизитором; все шло через него. Сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают».
207
Александр Иванович Рибопьер (†1866), корнет конной гвардии, пожалованный 6 февраля 1799 г. флигель-адъютантом к императору. Через неделю после своего пожалования в флигель-адъютанты он был переименован (14 февраля 1799 г.) в камергеры, и (15 февраля 1799 г.) повелено в тот же день отправить его в Вену (Дневник Ростопчина).
208
Князь Борис Антонович Четвертинский (1781–1866), младший брат Марии Антоновны Нарышкиной. Современники описывают его красавцем, добрым, милым, живым (Вигель, IV, 62), типом благородства и рыцарских чувств (Русская Старина, 1872, IV, с. 631).
210
Графиня Иулиана Ивановна Пален, рожд. баронесса Шепинг (1753–1814), статс-дама с 17 апреля 1799 г. Немилость эта была, впрочем, непродолжительна: из камер-фурьерского журнала видно, что, например, в марте 1801 г. (от 1-го до 11-го числа) графиня приглашаема была ежедневно ко двору.
211
Князь Борис Антонович Четвертинский (1781–1866), младший брат Марии Антоновны Нарышкиной. Современники описывают его красавцем, добрым, милым, живым (Вигель, IV, 62), типом благородства и рыцарских чувств (Русская Старина, 1872, IV, с. 631).
212
Ольга Александровна Жеребцова, рожд. Зубова (1776 — 1840), родная сестра князя и графов Зубовых.
214
Я пересматривал в «Санкт-Петербургских ведомостях» списки отъезжающих за весь 1800 г. и не нашел в них никакой г-жи Закревской. Крайне сомнительно, чтобы у Кутайсова, вывезенного в малолетстве из Турции, были в России родственники. Он мог иметь родственников только со стороны своей жены, графини Анны Петровны, рожденной Резвой, или вследствие брака своих детей.