Тут подошел Бенигсен. Он почтительно поднял императрицу и сказал ей, что если она непременно желает пройти к государю, то, по крайней мере, не должна разговаривать с солдатами. Она все еще не знала, что именно случилось, так как графиня умолчала ей о самом ужасном. Выражения Бенигсена поразили ее; свет блеснул в ее уме. С возмущенным достоинством она ему сказала: «Croyez-vous etre à. Paris, ou l'on capitule avec les sujets?» — отвернулась от него и пошла в свои комнаты.
Так рассказывала она сама это обстоятельство тайному советнику Николаи.[254]
Вскоре пришли к ней с ласковым поручением от Александра, но оно не успокоило ее. Эта благородная женщина выказала в этом тяжелом испытании все свое сердце. Она удалила от себя графиню Ливен под предлогом, что присутствие графини необходимо при детях, и снова пошла к комнатам императора, в надежде проникнуть туда через другой ход. Но, не будучи хорошо знакома с лабиринтом Михайловского замка, она заблудилась и попала в один из дворов. За ней следовала одна из ее камер-фрау, которая машинально захватила с собою графин воды и стакан. На дворе императрице сделалось дурно. Камер-фрау предложила ей выпить воды и налила стакан. Императрица взяла его, как вдруг часовой,[255] стоявший весьма спокойно в отдалении, закричал: «Стой! Кто это с тобой, матушка?» Камер-фрау испугалась и сказала: «Это императрица». — «Знаю, — отвечал солдат. — Выпей ты сперва этой воды». Она выпила. Это успокоило часового, потому что он думал, что хотели отравить императрицу. «Хорошо, хорошо, — сказал он. — Теперь можешь наливать». Отрадная черта преданности среди страшной картины этой ночи, исполненной вероломства!
Обыкновенно императрица никогда не ложилась спать прежде 12 часов; в этот же вечер она случайно легла раньше. Несмотря на близость ее комнат от покоев государя, она ничего не слыхала и в горести своей делала себе самые горькие упреки.
Всего более заговорщики опасались преданности графа Кутайсова. Он имел обыкновение возвращаться от госпожи Шевалье в 11 часов вечера. Решили его в это время поймать и отвезти к графу Палену, где его должны были задержать до окончания переворота. Но случилось, что в этот вечер он вернулся домой в половине одиннадцатого, и таким образом ему удалось ускользнуть от заговорщиков. Переодетый в крестьянское платье, он побежал через Летний сад. За ним погнались; говорят даже, что по нему стреляли. Он спешил на Литейную к какому-то господину Ланскому;[256] дорогой он потерял башмак, упал и вывихнул себе руку. Но на другой же день он переехал в свой собственный дом напротив Адмиралтейства, притворился больным, а может быть, и действительно заболел. К вечеру он послал просить графа Палена дать ему караул, потому что опасался от черни каких-нибудь оскорблений; к нему послали караул и просили быть совершенно покойным. И точно, он, по-видимому, вскоре успокоился, потому что, когда 14-го числа дочь его родила,[257] он весело вошел в комнату родильницы, казался весьма довольным и обнял акушера.
Рассказывали, что от него одного зависело предотвратить революцию; что к вечеру ему принесли записку, открывавшую весь заговор, что по возвращении домой он нашел ее на столе, но не распечатал и лег спать. Долго не удавалось мне разъяснить это важное обстоятельство; наконец мне представился к тому самый удобный случай. Я встретился с графом Кутайсовым в Кенигсберге. Он уже не был прежним надменным, неприступным любимцем. В Петербурге, хотя и случалось ему мимоходом сказать мне несколько любезных слов, никогда не пришло бы мне в голову вступить с ним в откровенный разговор. Здесь он принял меня чуть не с сердечною радостью, потому что видел во мне верного слугу своего обожаемого государя и потому что я доставлял ему редкий случай вдоволь наговориться о его благодетеле.
Когда я спросил его, действительно ли в этот злосчастный вечер он получил какую-то таинственную записку и оставил ее нераспечатанной, он улыбнулся и покачал головой. «Это отчасти справедливо, — сказал он, — но записка эта не имела никакого значения. Уже давно граф Ливен, по болезни, желал места посланника, и я обещал ему это выхлопотать у государя.[258]
В этот день оно мне удалось. После обеда я о том в нескольких строках известил графа и поехал со двора. Когда я вечером возвратился домой, на моем столе лежала записка. Я спросил своего камердинера: от кого? Получив в ответ, что то было благодарственное письмо от графа Ливена, я оставил его нераспечатанным. Ночью все мои бумаги, в том числе и эта записка, были взяты; я их получил обратно на следующий день, а с ними и эту нераспечатанную записку, которая действительно ничего другого не содержала, как вежливое изъявление благодарности».
254
Барон Андрей Львович Николаи (в Страсбурге 20 декабря 1737- †в Монрепо (близ Выборга) 7 ноября 1818). Был при великом князе Павле Петровиче секретарем и библиотекарем, а по вступлении его на престол президентом Академии наук. Пользовался постоянным доверием императрицы Марии Феодоровны.
255
Этот часовой был Семеновского полка солдат Перекрестов. Он по прошению переведен был из какого-то армейского полка в Семеновский (слышано мной от императора Александра Николаевича). По расположению местности должно полагать, что императрица сошла в небольшой треугольный дворик, который находился между собственным ее подъездом и винтовой лестницей императора, и что она хотела пройти по этой лестнице; тут стоял часовой, о котором сказано выше.
256
К Степану Сергеевичу Ланскому (1760–1813), отцу министра внутренних дел графа Ланского (Саблуков, с. 322).
257
Вероятно, старшая дочь, Мария Ивановна, бывшая за бароном Владимиром Феодоровичем Васильевым, племянником государственного казначея.
258
D’Allonville (Mémoires tires des papiers d’un homme d’Etat, t. 8, p. 7) пишет: «Un faux frere neanmoins est pret de faire manquer le complot; lo prince Mestcherski (князь Прокофий Васильевич Мещерский, бывший санкт-петербургский губернатор, отрешенный от должности 1 июня 1800 г.), «personnage vil et salement taré, sout romords, peur ou cupidité, écrit a Paul pour lui dénoncer la conjuration ct ceux qui en font partie, reraet sa lettre a Koutaisoff, qui, appeld a la table de l’Empereur, l’oublie dans Thabit qu’il vient de quitter».