Петтигрю, корябая неразборчивые заметки на лежавшем перед ним листе бумаги, размышлял: не рискнуть ли еще раз использовать вступление, с помощью которого он однажды уже разнес Баббингтона в пух и прах в ходе рассмотрения Искового заявления:
Он посмотрел на присяжных. Нет, эти не оценят Шекспира. И к тому же сочтут такое обращение легкомысленным, а ему сейчас следует избегать легкомыслия. Черт, дело-то серьезное, по совести говоря. Абсурдно было ему, в его возрасте, нервничать по поводу очередного дела, но в данном случае он, безусловно, нервничал. Как бы ему хотелось не испытывать столь отчаянного желания спасти своего подзащитного, а также не участвовать в столь неравной борьбе, одному против трех — Баббингтона, утиравшего пот с лица после своей бурной речи, самого обвиняемого, который с этим его разбойничьим лицом был худшим врагом самому себе, и Брадобрея, возвышавшегося на своем троне с презрительно поджатыми губами.
Петтигрю мудро решил не пытаться переплюнуть Баббингтона в красноречии. Объем риторики, которую способна воспринять аудитория на определенном отрезке времени, как он хорошо знал, ограничен, а эта конкретная аудитория уже была, словно наркотиком, накачана не только обрушившимся на нее потоком слов, но и спертым воздухом, который вдыхала последние три дня. Попытайся и он взывать к ее эмоциям, она просто погрузилась бы в транс, вынырнув из которого, испытывала бы глубокое уважение к дару красноречия ученого джентльмена, но ничего не поняла бы по существу. Некоторые громкие репутации были сделаны на речах, произнесенных в подобных обстоятельствах, но на удивление высокий процент тех, в чью защиту они произносились, был осужден. Таким образом, в данном случае обвинитель и защитник поменялись своими обычными ролями. Петтигрю был сух, неэмоционален, порой прибегал к почти разговорной речи. И вскоре начал сознавать, что его метод оказывает воздействие. Члены жюри, поначалу разочарованные тем, что их не собираются угостить еще одной изысканной речью, стали внимательно прислушиваться. Более того, к собственному удивлению, они обнаружили, что начинают думать. И мало-помалу, простыми, банальными фразами, Петтигрю протянул ниточку, которая подвела их к тому, чтобы размышлять в нужном ему направлении.
А потом разразилась катастрофа — катастрофа в таком тривиальном, негероическом обличье, что, вероятно, не более десятка человек в зале вообще восприняли ее как таковую. Петтигрю говорил об угрозах, которыми обвиняемый предположительно осыпал жертву, и последовательно, случай за случаем, разбирал то, что, как он предполагал, было всего лишь несколькими грубыми словами, к тому же припомненными спустя долгое время и преувеличенными сверх всякой меры ненадежными свидетелями.
— Теперь обратимся, — сказал он, — к показаниям мистера Гритхема. Он, как вы помните, сообщил, что встретил обвиняемого возле его кузницы в понедельник накануне трагедии и…
— Во вторник, — вдруг перебил его Барбер. — В понедельник мистер Родуэлл видел нож. А свидетельство мистера Гритхема относится ко вторнику, следующему дню.
— Благодарю, ваша светлость, — сказал Петтигрю, уязвленный его вторжением. — Господа присяжные, вы помните эпизод, о котором я говорю. Понедельник или вторник — значения не имеет, но мистер Гритхем…
— Думаю, это имеет значение, — снова перебил его Барбер. — В столь серьезном деле важно быть точным во всем. В моих записях ясно значится: вторник. Сэр Генри, вы помните, когда это было?