Карр. Ах да… война, опять эта война! Бедные парни! Как бы мне хотелось вернуться в окопы! – к моим товарищам по оружию! – дух братства, царящий среди грязи и колючей проволоки! – дни отваги и ночи бесстрашия! Счастлив был тот, кто доживал до рассвета! Остаться в живых было все равно что попасть в рай! За всю историю человечества свет не видывал более кровавой резни! – В бога душу мать! свист снарядов! – запах тления! – боже правый! – Чертовы дурни, они бросили нас в самое пекло! – Ога pro nobis![6] Ангелы, скорее, скорее, заберите… да, да, именно заберите у портного… К этой гвоздике чудесно бы пошел галстук цвета бычьей крови, накрахмаленный, небрежно завязанный, скрепленный простой заколкой, отвороты у сюртука могут быть алого цвета – или коричневые? – нет, нет, кремово-желтые, – итак, заберите у портного прямые брюки с голубой сатиновой полосой и шелковым поясом. Запонки, пожалуй, надену опаловые.
Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
Карр. Есть что-нибудь интересное?
Беннетт. Тема войны продолжает доминировать в прессе, сэр.
Карр. Ах да… война, вечно эта война…
Примечание к предыдущей сцене, касающееся и почти всей пьесы в целом: события развиваются в соответствии с капризами старческой памяти Генри Карра, которой нельзя доверять вполне, а также окрашена его предрассудками и комплексами. Вследствие этого действие, подобно игрушечному поезду, то и дело сходит с рельсов, после чего его приходится снова заводить и запускать с того места, откуда оно пошло вразнос.
В этой сцене несколько таких «прыжков во времени», которые отмечены повторением обмена репликами между Беннеттом и Карром о «телеграммах и газетах». Позже в пьесе встречаются подобные же места; память Карра на середине прерывает сцену и разыгрывает ее снова, начиная с какой-нибудь неизменной реплики (см. беседу Карра и Сесили в библиотеке). Желательно подчеркнуть такие моменты при помощи определенного звука или светового эффекта. Искусственно усиленный звук часов с кукушкой вполне подходит, поскольку символизирует как время, так и Швейцарию; в этом случае желательно, чтобы настоящие часы с кукушкой били несколько раз во время первого монолога Карра. Главная задача состоит в том, чтобы происходящее ни в коем случае не озадачивало зрителя, чтобы он ясно понимал, чем вызваны все эти «прыжки во времени».
Карр. Я был на Сэвил-роу, когда это известие коснулось моего слуха. Как раз болтал с парикмахером в заведении Дрюитта и Мэджа. На мне были брюки из ткани в «лапку», слегка расклешенные от колена, – оригинальный фасон. Сам старый Дрюитт – а может, и Мэдж – подошел ко мне и сообщил новость. «Коварные гунны!» – воскликнул я. «Чертовы боши!» – отозвался он, и я, в то время еще не знакомый с этим прозвищем, откланялся, вышел на улицу и направился к Триммету и Панчу, где заказал клетчатые спортивные бриджи с врезными карманами. К тому времени, когда их сшили, я был уже во Франции. То было великое время! Рассвет над нейтральной полосой между окопами противников. Капли росы, сверкающие на заре на алых лепестках маков! На Западном фронте без перемен… Все тип-топ, сэр! Все тип-топ! Все тип-топ!
Беннетт. Приходил незнакомый джентльмен, сэр. Я предложил подождать вас, но он не стал.
Карр. Чего он хотел?
Беннетт. Он не соизволил сообщить цель визита. Оставил свою визитную карточку. (Подает карточку на подносе?)
Карр (читает). «Тристан Тцара. Дада Дада Дада». Он что, заика?
Беннетт. Он говорит по-французски с румынским акцентом и носит монокль.
Карр. Явно пытается выдать себя за шпиона. Эта разновидность тщеславия, как я заметил, широко распространилась среди цюрихской публики с тех пор, как началась европейская война. Это создает жуткие неудобства. Мнимые шпионы добавляются к настоящим, которые назначают друг другу тайные встречи в «Одеоне» или «Террасе», отчего и в том и в другом кафе практически невозможно найти свободный столик.
Беннетт. Однажды я заметил этого джентльмена в «Террасе» с группой друзей, сэр. Мне, разумеется, неизвестно, шпионы они или нет.
Карр. Я не вижу особенной разницы между тем, чтобы быть шпионом и притворяться им, говоря по-французски с румынским акцентом и вставив в глаз монокль. И то и другое граничит с дурным вкусом. Второе даже хуже, поскольку создает обманчивое впечатление коварства и приводит к бессмысленному скоплению людей в кафе: бессмысленному, потому что в результате мы не имеем ни настоящего заговора, ни подлинной измены родине, а одни только проблемы. В конце концов, разве не написал Ларошфуко в своих «Максимах», что весной в военное время джентльмену трудно найти свободный столик в цюрихском кафе из-за фальшивых шпионов, загадочно глядящих на полицейских шпиков, не сводящих глаз с настоящих шпионов, следящих в свою очередь за агентами контрразведки. Чертова страна, здесь даже в сыре есть дырки, чтобы подглядывать! (В раздражении терзает вилкой сэндвич с сыром.)
Действие снова становится неуправляемым и сходит с рельсов.
Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
Сарр. Есть что-нибудь интересное?
Беннетт. Революция в России, сэр.
Сарр. Неужели? Что за революция?
Беннетт. Социальная революция, сэр.
Сарр. Социальная революция? Дамы являются в оперу одни, без кавалеров, и курят? Что-нибудь в этом духе?
Беннетт. Не совсем, сэр. Скорее речь идет о классовой борьбе, ожесточившейся в результате чудовищного неравноправия, царившего в русском обществе.
Карр. О классовой борьбе? Что вы имеете в виду, Беннетт?
Беннетт. Хозяева и рабы. Как обычно, сэр.
Карр. Ах вот оно что! Хозяева и рабы. Классовая борьба.
Беннетт (с присущим ему бесстрастием). Имели место случаи насилия.
Карр. Ясно. Что ж, Беннетт, я ни в малейшей степени не удивлен. Не хочу задним числом выглядеть пророком, но любой, кто хотя бы отчасти знаком с нравами русского общества, заметил бы, что недалек тот день, когда угнетенные классы, разочарованные постоянным пренебрежением их интересами, встревоженные непрекращающимся падением рубля и, что важнее всего, раздраженные свыше всякой меры наглыми требованиями прислуги, восстанут против тирании дворецких, лакеев, поваров, камердинеров… (В скобках, Беннетт, я вижу по вашим записям, что в четверг, когда у меня обедал мистер Тцара, в счет поставлено восемь бутылок шампанского. Я не раз говорил вам о пользе умеренности, Беннетт. На этот раз я скажу вам только: вспомните Россию!)
Беннетт. Да, сэр. Я положил телеграммы и газеты на буфет, сэр.
Карр. Есть что-нибудь интересное?
Беннетт. Царь отрекся от престола, сэр. Создано Временное правительство, которое возглавил князь Львов. Военным министром назначен Гучков, министром иностранных дел – Милюков. Социалист Керенский получил портфель министра юстиции. Введение Керенского в кабинет нацелено на то, чтобы народ поддержал Временное правительство, власть которого оспаривают комитеты рабочих депутатов – так называемые Советы, – которые в настоящий момент объединяют социалистов всех цветов и оттенков. Трудно, однако, ожидать, что социалисты попытаются взять власть в свои руки, поскольку произошедшая революция рассматривается ими как исполнение пророчества Карла Маркса о буржуазно-капиталистическом этапе в движении России к социализму. Согласно марксистской догме страна не может одним прыжком перейти от самодержавия к социализму. В то время как окончательная победа социализма неизбежна, поскольку ею завершается диалектический процесс исторического развития, ей должен неизбежно предшествовать буржуазно-капиталистический этап развития. Только когда наступит соответствующий момент, и ни в коем случае не раньше, произойдет следующая революция, которой будет руководить организованный класс промышленных рабочих – так называемый пролетариат, – который установит свою временную диктатуру, для того чтобы обеспечить безопасность на время перехода от классического государства к подлинной коммунистической утопии. Таким образом, каждый русский марксист обязан приветствовать нынешнюю буржуазную революцию, хотя на ее полное завершение может понадобиться жизнь нескольких поколений, как это видно на примерах Западной Европы или Соединенных Штатов. Можно с уверенностью сказать, что в ближайшее время Россия превратится в страну с парламентско-де-мократическим устройством, близким к британской модели.