Вскоре тактика гестапо по отношению к непокорному моряку стала по-прежнему жестокой. Позднее Кребс рассказывал, как его снова подвергли многочасовому избиению резиновыми дубинками и как он встретил нескольких бывших товарищей, чья воля была сломлена таким же способом. Однако еще больше пострадало его моральное состояние, когда члены гестапо сказали ему, что арестовали его жену, когда она вернулась в Германию, чтобы отыскать их сына, который был у них отобран и после этого исчез в службе социальной поддержки. В отчаянной попытке не дать гестапо причинить его жене еще какой-нибудь вред он подошел к другим коммунистам, сидящим в тюрьме, и предложил им, что скажет гестапо о своем желании работать на них, а на самом деле будет действовать в интересах коммунистической партии как двойной агент. Благополучно скрыв от них то, что его жена вышла из партии вскоре после его ареста, он представил свою хитрость как способ спасти преданного партии товарища из тисков режима. Уловка сработала, и они согласились. В марте 1934 года он уступил требованиям гестапо, которое, по крайней мере сначала, сочло, что он действительно сменил лагерь[193]. Ситуация коренным образом поменялась. Кребса вскоре освободили по амнистии, и он возобновил свои отношения с Коминтерном. Многое из того, что он сообщал гестапо, судя по всему, либо не соответствовало действительности, либо было уже известно им из других источников. У гестапо появились подозрения, они не стали освобождать его жену, и она умерла за решеткой в ноябре 1938 года. Убедив гестапо, что он сможет принести больше пользы на международной арене, Кребс добился разрешения выехать в США. Оттуда он уже он не вернулся[194]. Эта история показывает, насколько тесно стали сотрудничать гестапо, СС, суды и лагеря. Из нее также видно то невероятное упорство, с которым нацисты выкачивали из агентов-коммунистов информацию о сопротивлении, и та беспощадность, с которой они преследовали свою цель — заставить их начать работать на Третий рейх, а не на Коммунистическии интернационал[195].
Информация, которую гестапо получало от коммунистов и социал-демократов под пытками в тюремных камерах, была важна в основном для того, чтобы отслеживать организованную политическую оппозицию. Когда дело касалось случайных замечаний, политических шуток и отдельных нарушений различных нацистских законов, более важную роль играли донесения различных агентов нацистской партии, а также простых людей. Например, в Саарбрюккене не менее 87,5 % дел о злостной клевете на режим, разбираемых районным отделением гестапо, было составлено по сообщениям хозяев гостиниц, трактиров, людей, сидящих в барах, коллег обвиняемых, людей, услышавших на улице подозрительное замечание, или членов семей обвиняемых[196]. В гестапо приходило так много доносов, что даже фанатичные руководители Нацистской партии, такие как Рейнгард Гейдрих, жаловались на их количество, а районное отделение гестапо в Саарбрюккене выразило озабоченность «постоянным разрастанием ужасной системы доносов». В особенности их беспокоило то, что многие доносы, по-видимому, делались по личным, а не по политическим мотивам. Возможно, руководители партии и поощряли людей сообщать о проявлениях неверности, инакомыслия, жалобах, но они хотели, чтобы это было проявлением верности режиму, а не средством выместить свои личные обиды или удовлетворить собственные желания. 37 % из 213 доносов, которые впоследствии проанализировал один историк, возникли из-за личных конфликтов, еще у 39 % вообще не было видимого мотива, только 24 % определенно были сделаны по соображениям политической верности режиму. Доносили на шумных и буйных соседей, живущих в их доме, служащие доносили на тех, кто мешал их карьерному росту, мелкие предприниматели доносили на конкурентов, друзья и коллеги ссорились, и это также заканчивалось доносом в гестапо. Даже школьники и студенты иногда доносили на своих учителей. Независимо от того, каков был мотив, гестапо рассматривало их все. Если донос был необоснован, они просто убирали его в папку и ничего не предпринимали. Но во многих случаях донос мог привести к аресту, пыткам, тюремному заключению и даже смерти человека, на которого он был сделан[197].
194
Valtin, Out of the Night, 512-51; Dieter Nelles, «Jan Valtins «Tagebuch der Holle» — Legende und Wirklichkeit eines Schlüsselromans der Totalitarismustheorie», 1999: Zeitschrift für Sozialgeschichte des 20. und 21. Jahrhunderts, 9 (1994), 11-45, содержит противоположно настроенное изложение, где рассказ Креббса во многом корректируется, однако оно также исправляется в более сбалансированной работе Waidenfels.
195
Полное описание см. в Waldenfels, Der Spion, 209-58, esp. 214, 220, 237; см. также подробный, но не полностью убеждающий критический анализ этой книги в Dieter Nelles, «Die Rehabilitation eines Gestapo-Agenten: Richard Krebs/Jan Valtin», Sozial-Geschichte, 18 (2003), 148-58.
197
Там же; Gellately, The Gestapo, 144-58; Robert Gellately, «The Gestapo and German Society: Political Denunciation in the Gestapo Case Files», Journal of Modem History, 6 (1988), 654-94; Martin Broszat, «Politische Denunziationen in der NS-Zeit: Aus Forschungserfahrungen im Staatsarchiv München», Archivalische Zeitschrift, 73 (1977), 221-38; процентный анализ в Reinhard Mann, Protest und Kontrolle im Dritten Reich: Nationalsozialistische Herrschaft in Alltag einer rheinischen Grossstadt (Frankfurt am Main, 1987), 295; см. также Gisela Diewald-Kerkmann, Politische Denunziation im NS-Regime oder die kleine Macht der «Volksgenossen» (Bonn, 1995), и у него же «Denunziantentum und Gestapo. Die freiwilligen «Helfer» aus der Bevölkerung», in Paul and Mallmann (eds.), Die Gestapo, 288-305 (о неприязни гестапо к тем, кто направлял доносы по личным мотивам).