Колонна равнодушно встала.
А был январь. Синие уши, красные носы, серо-зеленая форма. Кое-кто без сапог, в одних обмотках, навернутых из чего попало. Франция, моя Франция, ну куда же ты отпустила, куда погнала своих детей, что блуждают они по широким, но чужим меридианам, спотыкаясь о порог там, где дом стоял, о бугорок там, где человек жил?
— Nous sommes Français, tous les deux pilotes du régiment de chasse «Normandie». Qui êtes-vous?[2]
Так что была и такая встреча на Немане. Тридцать военнопленных французов в мундирах вермахта, два француза — офицеры Советской Армии.
— Они сами притопали в плен, вон, листовки у каждого, — сказал Шаррасу русский конвоир. — Их и караулить не надо, идут, как овцы.
— Êtes-vous de la brigade «Frankreich»?[3]
О, что тут случилось! На чужом меридиане плакали сыновья Франции, да что плакали! — ревели навзрыд. В «газик» пустили самых обмороженных и всю колонну завернули на базовый аэродром «Нормандии». Майор Дельфино стал вызванивать разрешение приютить соотечественников на одну хотя бы ночь. Летописец наш отметил в дневнике: «Перед ужином был приятный концерт, который поставила группа художественной самодеятельности».
Распрощались же они так: летчики отдали пленным и для самих-то не лишние обувь, рукавицы, шарфы, свитера.
Никому не доводится столько мерить землю ногами, как хлебопашцу да пехотинцу. Мала деревня Лестр, совсем крохотен арендуемый отцом клин, а ходить по ним не находиться — и дед ходил, и отец ходил, и тебе, Пьер, всю жизнь ходить за плугом, за бороной, за скотом. Но не в круговерти ли извечных крестьянских забот и состоит секрет привязанности человека к земле — он дарит ей труд, она отдаривает его плодами?
Связь эту, случалось, разрывало повелительное пение труб или барабанная дробь. Тогда сходил крестьянин с круга и, переобутый, переодетый, пронумерованный, от зари до зари шагал, куда скажут-прикажут. Не смейтесь над солдатом, что так плохо печатает шаг, так неумело тянет носок, так неуклюже машет руками в строю, — разве знаете вы, а может, он и есть лучший на всю армию солдат? Ведь наступает час, когда слитность с землей ценится больше вытянутого носка. Вот тут-то хлебопашца-солдата никакая сила и не сковырнет с земли. Любая пядь отечества для него что собственное поле, которое ему назначено и возделывать и защищать.
Не успел Пьер оглянуться, как уже и его сорвало с векового дедовского круга, уже и он — лихо заломленная каскетка, горящий отвагою взгляд — примостился в той же горнице в фамильном фоторяду. Но на самом деле аэродромный механик в армии томился и тосковал, хотя время начиналось героическое. И точно: занялась «странная» война, потом разбушевалась и настоящая. Под Седаном Пьер Годфруа угодил в плен.
Однажды ворота лагеря открылись, он услышал свое имя среди тех, кому велено было идти по домам. Котомку на плечо — и марш! Через много лет книгу о своих мытарствах он начнет так:
«Война кончилась, мы жили только одной мыслью: скорей по домам. Самый глубокий инстинкт подсказывал нам, что наше место теперь там. Перемирие создало вокруг атмосферу невыразимой пустоты. Разруха еще сильней обостряла наше влечение к земле — так, наверно, бродягу зовет дорога… К тому же начинался сенокос, приходилось поторапливаться. Стоило мне закрыть глаза, и я опять видел наши пшеничные, овсяные, ячменные поля, пасущийся в высокой траве скот, крышу фермы на берегу моря, наполовину спрятанную верхушками вязов. О, былая спокойная жизнь…»
Его в любом случае ждало только подобие «былой спокойной жизни». Все поколения Годфруа арендовали чужую землю, выплачивая оброк; теперь им пришлось кормить еще и оккупантов, задумавших превратить Францию в свой огород. Вот зачем отпускали по домам солдат, снявших ружья с плеч, а других заставляли в плену трудиться на рейх. В Нормандии пахло свежескошенным сеном и гарью промчавшейся войны. По ее пыльным дорогам, растекаясь на перекрестках и развилках, тащилась колонна безоружных солдат. Уже близко был дом, как вдруг на плечо Пьера легла рука — он обернулся: патруль.
Колонна продолжала свой марш.
Немец листал документы, вглядывался, морщился.
Колонна исчезла с глаз. Даже котомки, которую он повесил на торчавшую из повозки жердь, с ним больше нет! «Впервые за всю войну я оказался один, впервые меня отделили от товарищей…»