Жена шейха продолжала говорить, указывая рукой на открытую дверь: прошу, мол, входите, хозяин скоро придет. Но гости не решились последовать ее приглашению. Тогда она подозвала мальчика в огромной лохматой, видно отцовской, папахе и что-то коротко приказала ему. Мальчишка, сверкая босыми пятками, ринулся по кривой тропинке вниз.
— Наверное, послала его за мужем, — сообразил Уллубий. — Послушай! — обратился он к Коркмасову. — А как мы с ним будем объясняться? Он ведь, наверное, тоже не говорит по-кумыкски?
— Баллах, конечно нет! — сказал Коркмасов.
— Так, может, по-аварски?
— И по-аварски не умеет.
— Мне как-то даже и в голову не приходило, что он не знает кумыкского.
— Так ведь он никуда не выезжает из своего аула, — объяснил Коркмасов. — Но ты не волнуйся! Тут наверняка есть люди, говорящие по-кумыкски. Найдут нам переводчика.
Ждать пришлось совсем недолго.
Не прошло и получаса, как Али-Хаджи, закончив молебен, вернулся домой. Он шел в сопровождении кадия, пожилого человека в чалме.
Уллубий сразу узнал шейха: таким он и представлял его себе по описанию Коркмасова. Али-Хаджи был в длинной, до пят, белой овчинной шубе с черным каракулевым воротником, края которого сходились у него чуть ли не на поясе. На голове его красовалась огромная черная лохматая папаха, увитая белой чалмой, означающей, что владелец ее побывал в Мекке.
Шейх шел не торопясь, чинно беседуя о чем-то с кадием. В его движениях не было никакой нарочитой важности, но на всем его облике лежала печать спокойного величия.
Уллубий и Джалал не стали дожидаться, пока шейх и кадий подойдут поближе. Они спрыгнули с коней и, ведя их под уздцы, двинулись навстречу шейху, чтобы оказать ему подобающие знаки уважения.
Обменялись традиционными приветствиями:
— Салам алейкум!
— Алейкум салам!
Теперь, когда они стояли друг перед другом, Уллубий мог внимательно разглядеть черты лица шейха, скрытые огромной папахой и величественной белой бородой, начинающейся у самых висков. Особенно поразило Уллубия, что у этого старца лицо было нежное и розовое, словно у молодой горянки — ни единой морщины. Из-под густых черных бровей бесхитростно глядели на приезжих простодушные пытливые глаза.
Вошли в комнату, обставленную так, как это принято в любом крестьянском доме. На стене висел полосатый домотканый палас, а над ним вся стена была увешана лужеными медными тазами. У порога на специальной дощечке стояли в ряд пузатые глиняные кувшины: для воды, для уксуса. От простого крестьянского жилья комната отличалась разве только тем, что у окна на самодельных деревянных полках громоздились толстенные книги в старинных кожаных переплетах.
Уллубий подумал, что все услышанное им раньше об этом удивительном старике, как видно, чистая правда.
Гостям повезло. Выяснилось, что кадий прекрасно говорит по-кумыкски. Он согласился переводить.
Коркмасова Али-Хаджи сперва не узнал. Но когда кадий назвал ему имя гостя, старик улыбнулся и приветствовал его как давнего знакомца:
— Хошкелди, Коркмас, хошкелди!
Он и раньше звал Коркмасова этим сокращенным именем. Оно понравилось ему еще в прошлом году, в их первую встречу, когда ему объяснили, что «коркмас» в дословном переводе означает «бесстрашный».
Уллубий знал, что ничто так красноречиво не говорит о человеке, как обстановка, в которой он живет, — его повседневный быт, его укоренившиеся вкусы и привычки. Поэтому он продолжал с интересом оглядываться вокруг. Отметил, как весело трещат поленья в очаге. Над огнем чугунок, из которого шел пар и густой аромат варившейся тыквы — видно, любимого кушанья Али-Хаджи.
Уллубий все с большим и большим интересом глядел на шейха. Он издавна симпатизировал людям искренним, беззаветно преданным своим убеждениям. Все, что он видел здесь, в этом доме, внятно говорило ему о силе духа, об огромной воле, огромном упорстве, закалившем душу этого старца.
Али-Хаджи снял шубу, аккуратно повесил на деревянный гвоздь за дверьми. Затем так же медленно, неторопливо снял галоши. И все это сам, без посторонней помощи. Остался в каптале[40] с пуговицами из тесьмы, застегнутыми до самого горла, и в маси[41].
Разоблачившись, он взгромоздился на тахту, покрытую белым войлоком, стал на колени. Медленно шевеля губами, прочел молитву, после чего уселся удобно, жестом предложил гостям расположиться напротив него на самодельных табуретках.
Когда все расселись, кадий достал с подоконника и подал шейху длинную деревянную трубку.