Снаружи на меня набросился ветер. Он принес откуда-то ветку и перекинул ее через забор, на крыльцо. Ветер стучал плохо закрытым окошком в сарае, вертел изо всей силы флюгер, который крутился то вправо, то влево, не успевая показывать направление. Ветер забирался мне под куртку, старался сорвать кепку.
Улица кончилась, я оказался в поле. Поле было скошено, и я изо всех сил, что у меня еще оставались, побежал по стерне. Мне хотелось убежать как можно дальше, насколько хватит сил у больного человека, и где-то тихо, в одиночестве умереть, исчезнуть, перестать существовать, чтобы не было больше этой боли, этого запаха, чтобы не омрачать больше жизнь моим родным.
Я бежал, как мне казалось, быстро, почти ложась телом на ветер. Казалось, что стерня колет даже через подошвы ботинок. Из-за ветра воздух сделался твердым, нечем было дышать. Боль снова проснулась и растеклась по всему телу.
«Когда дойдет до сердца, будет конец», — подумалось мне.
Выбившись из сил, я остановился и упал на землю. Вокруг меня, насколько хватало взгляда, расстилалось совершенно ровное, словно выбритое поле. Ни одной дороги, ни даже тропинки нигде не было видно. Я закрыл лицо руками и заплакал.
Внезапно я открыл глаза и увидел прямо перед собой маленькие ноги в очень красивых сапогах. Почему-то я сразу подумал «сафьяновые», хотя не знал тогда даже этого слова. Я приподнялся. Передо мной стоял крохотный человек с деревянным мечом на поясе. И снова я отчего-то понял, что это меч, хотя никогда никаких мечей не видел, зато хорошо знал уже и саблю, и шпагу, и даже палаш.
— Ты куда бежишь, мальчик? — спросил он меня.
— Не знаю… — прошептал я.
Человечек внимательно посмотрел мне в глаза.
— А я знаю… Вернись назад, домой. Все будет в порядке. Ты поправишься. Запомни: у тебя все будет хорошо. Ты меня понял?
Я кивнул головой. Я видел его так же хорошо, так же четко, как сейчас, когда пишу эти строки, вижу моего сына, играющего на диване. Это был не сон, не призрак. Человечек переступал с ноги на ногу, к одному сапогу прилипла травинка, ветер раскачивал меч у него на боку. У человечка были такие добрые и умные глаза, что я, не раздумывая, послушался его, повернулся и, не оглядываясь, пошел назад.
Дома все еще спали и даже не заметили моего побега. Я разделся, лег под одеяло, крепко заснул и проспал до вечера.
А вечером приехала бабушка, которая ездила в деревню к знахаркам за лекарственными травами для меня. Она приготовила отвар и сделала мне компресс. Было очень больно, но наутро рану прорвало, и мне стало легче.
Целую неделю бабушка делала мне компрессы. Вместе с гноем из раны выпали два куска сгнившего ребра. Потом все затянулось, образовался шрам. Я выжил.
Когда бабушка привела меня к врачам, они не поверили. Но анализ крови подтвердил мое выздоровление. О гангрене больше не могло быть и речи.
О моей странной встрече я рассказал тогда только матери. Я хотел ее спросить, что же это было? Но, не знаю почему, не спросил, словно что-то мне помешало. Мать мне поверила, но все-таки отвела к психиатру и рассказала ему о случившемся. Психиатр не нашел у меня никаких отклонений.
Самое удивительное, что я тогда был совершенно неверующим и, как большинство моих сверстников, никогда не задумывался о Боге, о чудесном или сверхъестественном.
Это было мне Знамением, которое я несу с собой всю жизнь, как и рваный шрам на боку под ребрами, на вершок от сердца.
ДВОРЕЦ ПРАВОСУДИЯ
Октябрь в Тель-Авиве — месяц почти летний. Про обыск в моей квартире и про арест Гали я узнал, сидя за обедом на террасе отеля. При обыске нашли револьвер «Магнум» и американское помповое ружье. Я держал у себя оружие на всякий случай, даже не столько для самозащиты, сколько для разубеждения любого, кто захотел бы разговаривать со мной с позиции силы. Я знал, во Франции это не принято. Чтобы иметь оружие, нужно специальное разрешение, которого у меня, конечно же, не было.
В моем письменном столе нашли поддельный паспорт гражданина Франции на мое имя — я пользовался им, чтобы избежать нудных формальностей при заграничных деловых поездках (в Израиль я въехал по своему настоящему паспорту). Все это противоречило французским законам.
Гостиничный обед был забыт. Я бросился к себе в номер. Красиво сервированная рыба из Тивериадского озера осталась остывать на столе. Тревожно звякнул опрокинутый стакан.
— Sir! — бросился мне вслед официант, здоровый бугай с неистребимой никакими бритвами черной щетиной на пухлых щеках, невероятными трудами втиснутый в халдейский смокинг дорогого отеля и выступающий из него как река из берегов в половодье. — Mister would like to continue in his suite?[1]