Мандельштам и Пастернак лишены этого заведенного порядка, этой самоочевидности, которая за три слова заставляет угадать четвертое. У них слова согнаны со всего языка и приставлены друг к другу вопреки очевидности и напевности. «С полу, звезда́ми облитого, / К месяцу, вдоль по ограде / Тянется волос ракитовый, / Дыбятся клочья и пряди» (Пастернак). Набрано всяких слов отовсюду, и спрессованы они в такую громоздкую глыбу, в которой все топорщится: не притерты эти слова, все вместе они раньше никогда не бывали. «Дыбятся клочья» – это же «не по-русски». Пастернак и Мандельштам – современники «ГОЭЛРО», «учхозов» и прочих словесных чудищ советской эпохи, когда на русском языке стали говориться нерусские вещи. Это надо сразу признать, чтобы не требовать от них того, чего требуют от русской поэзии славянофилы. Никакой «духовности» и «романсовости». Ощущение неимоверной плотности их стихов как раз потому, что слова распирают друг друга, между ними нет пауз, тех вздохов и выдохов, которыми роднятся в своем кругу почитатели родной поэзии. И по звуковой уплотненности, по преобладанию согласных, по лексической нацеленности на именование материалов – это семитская, библейская поэзия, наиболее привыкшая к такому материалу, из которого сделаны скрижали. Это даже и не поэзия стихий в греческом смысле – подвижных, воспламеняющихся. Нет, это поэзия веществ. У Мандельштама даже воздух неподвижен как мрамор (в его сознании это дает порой римские параллели, но уместнее скорее вспомнить палестинский пейзаж).
Есть и принципиальная разница. Мандельштам – талмудист, Пастернак – хасид. Для первого – тяжесть закона, для второго – веселье богопричастия. Но это не легкомыслие вообще, а именно иудейское легкомыслие, как оно практиковалось в хасидской среде: беззаботность сердца, слишком крепко верящего, чтобы отягощаться сомнениями. У Пастернака в стихах много пляса, припева, скороговорки, но заметьте, это не человек веселится, а опять-таки Божий мир и все населяющие его твари: снега, дожди, ручьи и пр. «Снег идет, и все в смятеньи, / Все пускается в полет, – / Черной лестницы ступени, / Перекрестка поворот». И даже пастернаковские «ни гугу», «цыкнул», «охулки» и пр., весь этот просторечный московский говорок – вовсе не русская просторечность, всегда грубоватая, ругательная, а именно хасидская непринужденность и любовь к легким, мелькающим словам.
И тесно им было в русской среде, тянуло туда, в аравийскую сторону, достичь которой они в постижимых пределах ближе всего могли в Закавказье (их маршрут совпадал с пушкинским, только тот продвинулся чуть подальше, до Турции, в масштабах, пропорциональных удаленности своей родины – не Аравия, а Африка). И здесь различие характерно: у Мандельштама преобладает Армения – страна кристаллических обнаженных пород, тверди и закона; и легкомысленная, зелено-виноградная, упиянная вином Грузия – у Пастернака. Армения – это талмудическое Закавказье, Грузия – хасидское, и каждый из поэтов выбрал образ родины себе по складу.
Что касается Бродского, то он…
Илья Кабаков. Мандельштам, Пастернак, Бродский (евреи в русской культуре)
Прежде чем сказать что-либо о трех знаменитых поэтах, нужно сказать себе – действительно ли мне о них интересно что-то сказать, и в связи с их еврейством. Интересно сказать вот о чем, вот какие идеи преподнести себе:
1) Еврей в русской культуре выступает как провинциал, как персонаж с периферии.
2) Еврей в русской культуре выступает как существо, внеположное этой культуре, пришедший из пустого во что-то уже существующее.
3) Пришедший в это что-то, как ни странно, он становится не членом этой культуры, а ее строителем.
Связка всех этих трех пунктов парадоксальна.
Подробнее разглядим каждый из трех пунктов.
1) Периферийное проникновение на центр есть точное перетолкование самого имени «еврей»[9] как перешедшего из одного места на другое, но не в кочующем смысле, а в смысле «нашедшем место». В данном контексте – окончательно нашедшем место своего обитания, своего жизнеустроения (изгнание Бродского как насилие ничего в этом смысле не меняет). Но пришедший с периферии может выполнять на окончательном месте обитания две роли – разрушительную и созидательную, а скорее всего, одновременно и ту и другую. Но в любом случае для него как для вновь прибывшего и незнаемого особенно характерны повышенная активность, витальность, заряженность, вообще повышенная, форсированная бытийственность.
9
Древнееврейское «иври» буквально означает «тот, кто перешел» или «человек с другой стороны».