— Очень хотелось увидать твои уши. Чего бы это ни стоило, — сказал я откровенно.
Не отвечая ни слова, она положила себе паштета с печенью и пригубила вино.
— Что, зря побеспокоил?
Она еле заметно улыбнулась:
— Хорошую французскую кухню очень трудно назвать беспокойством…
— А разговор об ушах — беспокойство?
— Тоже нет. Все ведь зависит от угла зрения, верно?
— Так давай говорить под твоим любимым углом.
Она поднесла ко рту вилку и слегка изогнулась, потянувшись навстречу руке.
— Говори, что думаешь. Вот и будет «под моим любимым углом».
Мы помолчали какое-то время, занятые едой и вином.
— Я сворачиваю за угол, — заговорил я. — И кто-то впереди меня тоже сворачивает
— за следующий угол. Мне не видно, кто это. Я у успеваю разглядеть лишь краешек белой одежды, мелькнувший в последний момент. Этот белый лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, — но никак нельзя отделаться от него совсем… Знакомо тебе такое?
— Вроде знакомо…
— Вот такое же ощущение у меня от твоих ушей.
Вновь погрузившись в молчание, мы продолжали ужин. Я подлил вина ей, потом себе.
— Ты же не о картинке в голове говоришь, а о самом ощущении, так ведь? — уточнила она.
— Конечно!
— А раньше ты никогда подобного не испытывал?
Немного подумав, я покачал головой:
— Нет.
— Получается, все из-за моих ушей?
— Я не уверен… Уверенность в чем-то — вообще, очень скользкая штука… К тому же, я еще ни разу не слышал, чтобы форма ушей вызывала у кого-то все время одни и те же чувства…
— Ну, один мой знакомый всегда начинает чихать при виде носа Фарры Фосетт-старшей. А согласись: в том же чихании очень много чисто психологического. Какая-то причина причина порождает однажды случайное следствие — и вот то и другое уже связано в нас, да так, что не разорвать…
— Я, конечно, не знаю, что там с носом у Фарры Фосетт-старшей[26]… — начал я, отхлебнул вина и забыл, что хотел сказать.
— В твоем случае — что-то другое? — спросила она.
— М-м-да, немного другое, — ответил я. — Что-то совершенно неуловимое — и в то же время страшно конкретное, важное… — Я развел руки на метровую ширину — и резко сдвинул ладони до промежутка в какие-то пять сантиметров. — Не знаю, как лучше сказать…
— Феномен концентрации на неосознанных мотивах.
— Именно так! — сказал я. — Ого, да ты раз в десять умнее меня!
— Я ходила на курсы.
— На курсы?
— Да. Заочные курсы по психологии.
Мы разделили на двоих остатки паштета. Я опять забыл, что хотел сказать.
— Значит, ты пока еще не уловил, что за связь между моими ушами и твоим ощущением?
— Ну да, — сказал я. — Никак не пойму: то ли твои уши хотят мне что-то сказать напрямую, то ли что-то еще обращается ко мне через твои уши как через посредника…
Не отнимая рук от стола, она слегка повела плечами.
— А это твое ощущение — приятное или неприятное?
— Ни то, ни другое. А может, и то, и другое вместе… Не знаю.
Стиснув в пальцах бокал с вином, она некоторое время очень внимательно изучала мое лицо.
— Мне кажется, тебе бы следовало научиться поточнее выражать свои чувства.
— Ага. Вот и с оборотами речи ни к черту, верно? — добавил я.
Она улыбнулась:
— Ну, не так все ужасно… Я же, в общем, поняла, что ты хотел сказать.
— И что мне, по-твоему, делать?
Она долго молчала. И, похоже, думала о чем-то совсем другом. Пять тарелок зияли пустотами на столе, точно стайка погибших планет.
— Знаешь, — заговорила она после долгой паузы, — я думаю, нам надо стать друзьями. Конечно, если ты хочешь…
— Разумеется, — сказал я.
— То есть, очень-очень близкими друзьями, — уточнила она.
Я кивнул.
Так мы и стали очень-очень близкими друзьями. Через полчаса после того, как впервые встретились.
— Как очень близкий друг, хочу тебя кое о чем спросить, — сказал я.
— Давай, — сказала она.
— Прежде всего — почему ты не открываешь ушей? И второе: случалось ли раньше, чтобы они, твои уши, оказывали еще на кого-нибудь такое странное действие? Она долго молчала, уткнувшись взглядом в свои руки на столе.