Глава 1. Четыре всадника Апокалипсиса
Почему вдруг мы вспомнили Обломова в 2022 году? Да потому что он — герой эпохи ковидного локдауна, Нетфликса и интернета и, вполне вероятно, станет героем постковидной эпохи. Лежащие на диване мужчины и женщины — такими были мы, такими были вы, вынужденные два года находиться в каким-то межеумочном состоянии. Пандемия сыграла двоякую роль: она обусловила и ускорила кристаллизацию исторического процесса, который начался задолго до ее наступления, благодаря ей утвердился всеобщий страх и парадоксальное удовольствие от жизни взаперти. А самоизоляция, вынужденная или добровольная, стала доступным для каждого способом существования, убежищем для хрупких душ. Роман Гончарова — быть может, не столько характеристика русской души, как с сожалением утверждал Ленин, сколько пророчество, адресованное всему человечеству, не столько развлекательное чтение, сколько предостережение. Великие книги бесконечно читают и перечитывают, потому что они проливают свет на события, которые, кажется, стали явными много позже, чем эти книги были написаны. И существует, по меньшей мере, две русских литературы: одна — литература сопротивления гнёту, это Борис Пастернак, Василий Гроссман, Варлам Шаламов, Александр Солженицын, Светлана Алексиевич; другая — литература отчаяния и фатализма, причем обе зеркально отражают друг друга. Та и другая дают примеры неимоверного мужества перед лицом зла и покорности судьбе, даже любви к рабству (гению Достоевского удалось в равной степени передать обе тенденции). И обе они обладают несравненной провидческой силой.
Помимо того, что пандемия с ее санитарными мерами стала затянувшейся трагедией для миллиардов людей, она еще породила яростный спор между осторожностью и смелостью, между бродягами и домоседами, между покорителями новых земель и кабинетными исследователями. XXI век, начавшийся взрывами 11 сентября 2001 года, продолжается, принося в мир угрозу климатической катастрофы, непрекращающееся наступление коронавируса и, наконец, военные действия в Украине, затрагивающие всю Европу. Cтолько бедствий, обусловивших то, что можно назвать Великим Откатом. Для молодого поколения, которое выросло в сладостное мирное время, сулившее прочное благополучие (по крайне мере, так было в Западной Европе), и совершенно не подготовлено к лишениям, такая лавина несчастий оказалась затяжной травмой. Конец ХХ века — время, когда мир распахнулся в смысле нравов и путешествий. А потом это время закончилось: ни тебе свободного общения, ни свободного перемещения, всех заперли на замок. Миллиардерам предлагают космический туризм, но пересечь границу и просто выйти из дому еще недавно было совсем не просто. Ковид зловещей кометой ворвался в западный мир, который перестал верить в будущее и предвидит, что его крушение продлится еще не один десяток лет. Коронавирус стал венцом этих тревожных ожиданий, скрепил их страшной печатью грозящей смерти. Но на самом деле он лишь проявил некоторые черты нашего мировоззрения.
Сегодня в Европе доминируют два идейных течения: с одной стороны, теория упадка цивилизации, с другой — теория катастроф, и у них есть общая точка: поиски способа выживания. Мы наблюдаем конкуренцию жутких сценариев, каждый из которых навязывает себя как единственно верный, а также конкуренцию вариантов конца света, причем они не отрицают, а дополняют друг друга; перед нами богатый выбор: смерть от болезни, от перегрева, от терактов или вражеских бомбардировок. Пародируя высказывание Черчилля о Балканах[1], можно сказать, что мы вот уже двадцать лет выдерживаем больший натиск истории, чем способны переварить. Может, это захватывающее время, но уж очень у него болезненная хватка.
Сколько людей на этом фоне восприняли возврат к нормальности как шок? Запреты сковывали их, а отмена запретов приводит в отчаяние. Не станут ли они жалеть об ужасе затворничества, которое искренне проклинали, пока их к нему принуждали? Они словно узники, которых выпустили из-за решетки: свобода тяготит их, она им горька. И они жаждут под любым предлогом снова уйти в затвор. Потому что технически оборудованная комната или дом — самодостаточный микрокосм. Но куда страшнее вынужденного локдауна добровольная самоизоляция от полного опасностей мира. Камера, которую мы выбрали сами, где нет ни стен, ни стражи, ни цепей. Тюремщик сидит у нас в голове. Такая жизнь в замедленном темпе чудесным образом ослабляет бремя обязанностей, которые налагает жизнь в обществе: ограниченные контакты, выход на улицу по лимиту, укороченные вечера, работа из дома без всякого начальства, жизнь в пеньюаре или в пижаме, дозволенная расхлябанность, приятная деградация. Нет больше никого, кто нас подталкивает извне и искушает, этот внешний Некто теперь далеко. Для многих сидение взаперти было удовольствием: комендантский час, маска-намордник, санитарные меры, полутораметровая дистанция — все это связывало нас, но также и предохраняло. От клаустрофобии, боязни замкнутого помещения, мы перешли к агорафобии, боязни открытого пространства. Пандемия встревожила нас, но она же освободила нас от еще большей тревоги — от забот, с которыми связана свобода. Пройдет несколько лет, и свобода, возможно, приобретет для нас терпкий вкус воспоминания или иллюзии.