Кто мог предположить, что значительная частьнаших современников будет с умилением оглядываться на этот опыт жизни в четырех стенах как на длинные каникулы![2] Многие высказались за, так сказать, периодический локдаун или условное снятие ограничений. Огромное количество людей во Франции и во всей Европе не хотят возвращаться в офисы и предпочитают простую жизнь на природе, вдали от суеты большого города и превратностей Истории. С концом безмятежного существования восторжествовал дух отрицания. Люди ощутили тягу к сокращению: меньше потреблять, меньше тратить, меньше передвигаться; к негативным характеристикам: мы антиваксеры, антимасочники, антимясоеды, антиизбиратели, мы против атомной энергетики, против автомобилей, против санитарных пропусков. Впрочем, в медицинском контексте слово «отрицательный», то есть не зараженный СПИДом или ковидом, означает «здоровый», а слово «положительный» связано с грозящими недугами. Мир агонизировал еще до ковида, мы просто этого не знали. Да, толпы людей, сгорая от нетерпения, осаждают бары и рестораны, жаждут вернуться к жизни; туристы, одержимые страстью к перемене мест, рвутся в путешествия, наводняя вокзалы и аэропорты; народы выражают солидарность с жертвами войны, и это прекрасно. Жизнь бьет ключом, жизнь хлещет через край, иначе это не жизнь. Однако набравшее силу во время пандемии стремление изолироваться приобрело стратегическое преимущество. И наше будущее зависит от напряжения между этими полюсами.
Наши противники — озлобленные славянофилы, радикальные исламисты, китайские коммунисты — кричат об упадке Европы, видя его признаки в засилье меньшинств, разнузданном материализме и растущей безрелигиозности. К диагнозу упадка уже давно склоняются и многие из нас, но симптомы видят в другом. Ни признание прав женщин и гомосексуалов, ни ослабление слепой веры, ни привычка к определенному комфорту сами по себе не являются факторами упадка, напротив, это скорее признаки цивилизации. Можно критиковать эксцессы эмансипации (такие, как воукизм), не отказываясь от нее самой. Кому хочется жить на Святой Руси Владимира Путина или по законам шариата в какой-нибудь арабо-мусульманской стране, не говоря о тоталитарном Китае Си Цзиньпина? Зато гарантированная законом защищенность, к которой привыкли граждане Западной Европы и особенно Франции, часто перерождается в хроническое недовольство и негодование: что бы ни сделало государство, этого всегда мало, какую бы помощь ни предоставило нам, это лишь способствует нашей слабости, заставляет нас путать неудобства с трагедией. Параллельно с увеличением прав снижаются обязанности, и нашим требованиям нет предела. Мне все всё должны, а я в ответ никому ничего не должен. Посмотрите на протесты и даже бунты строптивцев во время пандемии. Во имя свободы они отстаивали свое право делать, что и когда они хотят, и в то же время требовали от
властей, чтобы в случае опасности те о них позаботились. Отвяжитесь от меня, когда все хорошо, бегите на помощь, когда мне плохо. Сегодняшний больной больно нетерпелив, он возмущается, что медицина не всесильна («неизлечимый» — единственное неприличное слово в нашем лексиконе), и в то же время подозревает ее то в злом умысле, то в тайной корысти. Чем быстрее наука шагает вперед, тем яростнее ее ругают за несовершенство и отсталость: раз она лечит от стольких болезней, то почему не от всех? Нет никакого разумного объяснения, почему такое количество граждан со страшной силой воспротивилось как раз тому, что должно было если не спасти, то, во всяком случае, предохранить их, — вакцинации; обвиняло медиков во всех смертных грехах и чуть ли не грозило им расправой. Самые упертые продолжали проклинать вакцину, уже умирая на больничной койке от того, что не сделали вовремя спасительную прививку. Лучше смерть, чем прививка!
2
«Ces jeunes actifs qui regrettent déjàle confinement» [ «Активные молодые люди уже сожалеют о локдауне»] // Les Echos. 2020. 22 mai.