— Всех грабят, разбойники! — подтвердил худой мужик. — Я с хлебным обозом ехал в Москву — страху натерпелся. Весь обоз разграбили лихие людишки, три воза только утекли.
— А сами небось и остальной хлеб-то не смогли продать? — спросил уверенный в ответе блинник. Он снова крутился около костра.
— Да где продашь? — худой мужик безнадежно махнул рукой. — Только проехали Ямское поле, въехали в Сретенские ворота, а тут выскочили новые лихие люди и за пустяк забрали весь хлеб.
— Я и говорю, — заметил блинник, — московские купцы, самые зажиточные, сговорились между собой все жито скупить и, собрав, не сразу продавать, а дождаться высокой цены и тогда вдесятеро дороже продать. Голодный человек, он все отдаст за кусок хлеба. Теперь и рассудите, я ли виновен в ваших убытках или другие кто.
Худой мужик, бурча себе под нос, отдал хозяину еще одну «птичку».
— Ладно уж, с нас дерешь три шкуры да еще и плачешься!
Крепкий мужик, по виду зажиточный торговец, слушал перепалку неодобрительно.
— Что это вы все на купцов нападаете, — сказал он. — Не купцы виноваты, а смута. Покоя надо земле русской и власти твердой, а не то все обнищаем и пропадем.
— Какой тут покой, когда тушинцы рядом.
— А с ними замириться надо!
— Ишь ты, а может, и в Москву их пустить!
— Это не нашего ума дело!
Теперь негодование собравшихся в блинной направилось на купца.
— Как это не нашего? Ну и катись в Тушино, целуйся с панами да изменниками!
— Но-но, ты, лапоть деревенский, ты к изменникам меня не приплетай! — закричал купец, но кругом зашумели на него негодующие, и он попятился к выходу.
— Сердитый народ у нас стал, — сказал Степан, когда они с Мишей вышли из блинной.
Перед ними красовался многоцветными куполами Покровский собор.
— Миша, айда на поповский крестец, — предложил Степа. — Поглядим, как попы и дьяконы безместные на кулачках бьются, может, дружка нашего встретим, Афоню Дмитриева. Он любит там околачиваться с другими безместными попами. Среди них есть такие силачи, что и тебе не устоять.
— А что им делать, — возразил Миша, — только и знают, что службу случайную отслужить, а потом лясы точат да кулачные бои затевают.
У Фроловского[2] моста хохочущая толпа зевак плотным полукольцом окружила поповский крестец, где два подвыпивших священника старательно тузили друг друга. Третий попик крутился возле них и не позволял нарушать неписаные, но твердые правила кулачного боя. А бойцы, здоровенные мужики, дрались, путаясь в неудобных рясах, засучив длинные рукава, не сняв скуфеек. Один боец ухватил другого за густую бороду левой рукой и, увертываясь от кулаков, бил противника по голове. Советы так и сыпались.
— Тюкни еще, тюкни еще! — настаивал один, приседая от волнения и порываясь сам вступиться.
— Бороду вырывай у него совсем! — захлебываясь визгливым смехом, выкрикивал другой, вытирая рукавом вышитой рубахи мокрые глаза.
— Неправильно! — слышался густой бас. — За бороду хватать не положено!
Третий поп подбежал к ним, отталкивая нарушителя.
— Отцепись, ну! — требовал он. — Отцепись, тебе говорят…
Этот третий попик, среднего роста, худой, чернявый, с запылившимися бровями и нечесаной бородкой, узкоплечий и долговязый, разнял наконец ошалевших бойцов, и те разошлись, понося друг друга и тяжело отдуваясь.
— Смотри-ка, а ведь это Афоня Дмитриев. — Миша показал на попика, разнимавшего кулачных бойцов. — Афоня, — позвал Мишка.
Тот быстро взглянул, узнал друзей и с усмешкой подошел к ним.
— Благословение дарю отрокам юным. Целуйте. — Он серьезно протянул им грязную, тощую руку.
Мишка усмехнулся.
— А ты, Степа, говоришь, что народ у нас стал серьезный да хмурый. Где уж там! Вон как хохочут — до слез, пьют да гуляют.
— Что-то я не пойму, Степа, — сказал Афоня, — кто из нас поп: я или этот молодой отрок?
Миша досадливо отмахнулся от Афони.
— Не смейся. Я говорю, видать, народ еще не ожесточился, войну с тушинцами да иноземцами всерьез не принимает.
Но Степа поддержал Афоню:
— А ты думал, раз война, так есть-пить да смеяться людям закажешь? Как бы не так. Наоборот, люди жаднее делаются до веселья. А как же? Веселый легче смерть встретит, ежели случится. А по тебе, так надо плакать да вздыхать?
Они еще немного поспорили и пошли на Красную площадь потолкаться по торговым рядам.
Между Варваркой и Ильинкой возвышались Гостиные дворы, а дальше, между Ильинкой и Никольской, — крепкие ряды каменных сводчатых лавок, напоминавших небольшие крепости с железными решетками на тесных оконцах. Построены они по указу царя Федора Ивановича после великого пожара Москвы в 1591 году. Сто двадцать рядов! И повсюду еще множество меньших по размерам полулавок и четвертьлавок.