В последние дни зимы 1914 г. он вновь оказывается в Петербурге. 28 февраля Кузмин записывает в дневнике: «Был Сашенька [А. И. Божерянов] и потом Мозалевский, принес альманах»[23]. Этим альманахом был первый сборник издательства «Альциона», снискавший двусмысленную славу и отбросивший ее отблески на всех своих вкладчиков: сразу по выходе книга была конфискована за шокирующий (даже по меркам привычного к изнеженности нравов 1914 года) рассказ Брюсова[24]. В результате рассказ был изъят и истреблен, а освободившееся место заполнили стихотворениями того же автора, после чего книга поступила в продажу. Мозалевский поместил там повесть «Исчезающая мечта»[25], на которую откликнулся громадной — на полтора газетных «подвала» — апологетической статьей влиятельнейший критик А. А. Измайлов: «Вся повесть — образец утонченного, рафинированного искусства, той “литературы литераторов”, о которой когда — то говорил Тургенев. Мозалевский, уже заявивший себя книгой “Фантастических рассказов”, по — видимому, всего ближе примыкает к категории беллетристов — стилизаторов, в роде Кузмина, Ауслендера, Садовского, [Ю. Д.] Беляева, возлюбивших больше настоящей жизни прошлое, век париков и фижм, клавесин и бабушкиных вальсов, гусаров пушкинской поры и уланов, кутящих в Красных кабачках. […] Печать изысканной литературности лежит на его повести, как лежала прежде на его “Фантастических рассказах”. Он много читал и хорошо запомнил, что прочитал»[26]. Вероятно, понравилась повесть и Кузмину, который в своем докладе о современной русской прозе, прочитанном в «Бродячей собаке» 13 апреля 1914 г., цитировал ее фрагменты[27]. Месяц спустя он сам сообщил об этом автору:
Многоуважаемый Виктор Иванович, спасибо за письмо. Я читал из «Альционы» и всем очень понравилось. Я очень рад, что с Вас сняли всякие «статьи закона»[28]. Я уже давно живу в Павловске (Садовая 35, тел. 174), но писать можно и на город. На днях вышлю Вам книжку.
Хотел бы попросить Вас об одной услуге. Напишите мне, вернулся ли из Нижнего Александр Мелетьевич, в Москве ли он и что «Безумцы», потому что от него конечно никакого толку не добьешься.
Пока — всего хорошего.
Ваш М. Кузмин 23 мая 1914[29]
Несколько месяцев спустя Мозалевский был призван в действующую армию, где провел с небольшими перерывами почти четыре года. Летом 1917 г., незадолго до мобилизации, он отправил письмо Брюсову — мгновенный снимок его умонастроения этих лет:
8 августа 1917 г.
Действ[ующая] Армия. Румыния.
Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!
Вас удивит мое послание, мои слова, быть может, неуместно искренние и сказанные слишком не вовремя. Судьба предопределила, чтобы я через четыре года снова заговорил языком милого провинциала, просящего мнения [?] о своих пьесах. Кстати, я помню Вас летом 1913 года, Вы куда — то ехали, строго веселый, Вы рвали беспощадно какие — то письма, строки какого — то поэта «поцеловав твой мех соболий, коснусь коленами колен»[30] жалобно прозвучали в Вашей столовой, о, как не хотелось бы мне, чтобы это письмо постигла та же участь. Я отстал от жизни и одичал, меж тем не уставая писать, и, верю, мое творчество не стало банальнее, не поглупело, не офальшивилось. Я помнил Ваши строгие слова о стиле «Вивеи» и как будто чеканил стиль. Я написал много, писал упрямо, забывая о войне, о д[ействующей] армии. Но разве мы пишем для себя, мы, глупые поручики в наших глупых землянках, мы, кажется, тщеславны, и мое сердце сжимается от боли, что сейчас в литературе имя Виктор Мозалевский умерло почти не родившись, сверкнув детским неомысленным [sic] сиянием в померкнувшей «Альционе» (здесь я извиняюсь, что утруждаю внимание).
Не знаю, что именно влечет меня написать это Вам. Но я не Эли Древе, которому поэмы Марка Антуана Кердрана, мнившиеся вначале великолепными, вдруг после стали плохи и не забавны[31], и Вы были, есть и будете мой maitre, и если не учитель, то первый, кто сказал мне, что я не навоз, не Брешко[32] и не. простите, пишу слишком глупо. За это время я написал: «Пантеистичную Полину», «Милую елку», «Дженни», «Любовники Химер», «Записки Вадима Мозовецкого» etc, фолианты, пожалуй, и все это умерло, как жук, я барахтаюсь в исписанных лепестках, и умираю от тоски не видать все это в печати. Милое желание! Но когда я читаю книгу, чувствую запах типографской краски, черные буквы застывают в глазах, и неврастенический поручик Мозалевский говорит: не мои, не мои. Я не знаю, что модно и не модно, кого читают, на кого смотрят завистливым взглядом, надо ли говорить о культе Диониса или об облаках в штанах[33], я — последний могикан, негодный тряпичник литературы и хочу умереть неопозорен- ным эстетом pur sang[34]. Флобер, Бальзак, Стендаль, я окружил себя ими, их книги целые события в моей жизни, большие, быть может, чем события 1‑го марта[35], а рука все пишет, и падают лепестки «Пантеи- стичн[ой] Полины», «Елки» и т. д. беззвучно без смысла, и будто все умерло вокруг. Я старею, дни становятся все меньше для моей жизни. И мне думается, что Вы не будете так жестоки со мною, как с бедным поэтом с Востока, к[ото]рый говорил о «собольем мехе». Я шлю Вам рассказ «Бертольдины». Я прошу Вас, как маленький никчемный брат, киньте его на белые страницы какого угодно журнала, но так больно сознавать, что ты умер, заглох, не расцветя даже чертополохом. Это не жажда славы, какая там слава на фоне афишных стихов и полной прострации, вакханалии пошлости и потных рубах. Верлэн перед смертью водил золотой кисточкой по глупым буржуазным вещам своей комнаты, а я не хочу умирать, но умру, если не услышу запаха моей типографской краски.
24
В газетной хронике писалось: «Приговором московского […] окружного суда постановлено изъять и уничтожить из первой книги альманахов издательства “Альцион” [sic], изд. 1914 г., рассказ Валерия Брюсова под заглавием “После детского бала”» (Утро России. 1916. № 80, 20 марта. С. 5; см. также: Русские ведомости. 1916. № 66, 20 марта. С. 6).
25
В автобиографии 1922 г. Мозалевский безосновательно считает объектом цензурного недовольства собственный текст: «Напечатана повесть в альманахе “Альциона”, февраль 1914 г. Альманах был конфискован, в повести нашли признаки преступлений — богохульства, оскорбления армии и чуть ли не порнографии»
26
Биржевые ведомости. 1914. № 14093, 10 апр. С. 2–3. Вероятно, Мозалевский поблагодарил его за отзыв; тот отвечал:
Искренноуважаемый собрат,
Благодарю Вас за отклик. В огромном большинстве отклики, получаемые человеком, который пишет о книгах, совсем другого свойства. Впрочем, я лично всегда слишком ясно сознаю субъективность своего мнения, ни для кого другого не обязательного, и не очень огорчаюсь отсутствием единомыслия. Но наличность единомыслия всегда приятна.
Приятно и то, что Вы, по — видимому, так серьезно и честно смотрите на свой литературный труд, как теперь немногие, в особенности из молодых. Это так редко, что иногда просто думаешь, — да стоит ли, в самом деле, смотреть на это и самому так серьезно?
(письмо от 28 мая — вероятно, 1914 г. // РГАЛИ. Ф. 2151. Оп. 1. Ед. хр. 6. Л. 1–1 об.).
27
29
РГАЛИ. Ф. 2151. Оп. 1. Ед. хр. 7. Л. 1. «Безумцы» — книга Кузмина «Венецианские безумцы», готовившаяся к печати Александром Мелетьевичем Кожебаткиным (о котором см. далее в мемуарах).
31
Сюжет из романа Анри де Ренье «Первая страсть»; выходил в переводе свояченицы Брюсова Б. М. Рунт с предисловием Брюсова.
32
Мозалевский упоминает имя журналиста и писателя Николая Николаевича Брешко — Брешковского (1874–1943) как символ неправедного литературного успеха.