Убедительность этой спонтанной присяги подверглась в ближайшие годы суровому испытанию: в 1927 г. было разгромлено общество «Зеленая лампа», в деятельности которого Мозалевский принимал живое участие[46]; за несколько лет до этого сошла на нет работа литературного кружка, группирующегося вокруг машинописного журнала «Гермес»[47]. В том же 1927 г. Мозалевский обращается с письмом к В. Г Лидину:
Глубокоуважаемый Владимир Германович!
Просьба, с которой я смею к Вам обратиться, обычно ставит просимого в положение неловкости: он не знает, как отнестись к ней — с сожалением, с насмешкой, холодно, безразлично.
Но мне почему — то верится, что Вы — то откликнитесь на нее не так.
Вот моя просьба.
Я писатель или был таковым в plus que parfait[48]. За эти годы написал я фолианты. Но всюду и везде, в местах, откуда кидают наши горения в ротатор или корзину, я получал мягкое ласковое: нет.
Как лондоновский Мартин Идэн, был я упорен. Годами околачивал я пороги редакций журналов, издательств. Тщета! И у меня вдруг в сознании: да, не бездарен ли я и впрямь? И вместе с ним в этом сознании: нет, не верю.
И вот о чем прошу я Вас (пусть не будет это Вам страшно). Если Вы мне позволите я пришлю Вам для прочтения (или сам прочту) 2–3 из моих рассказов. Читайте их месяц, год, и скажите мне откровенно: стоит ли мне пепелеть?
Мне кажется, что Вы меня поймете, человек — добрый, чуткий и не утерявший столь редкого сейчас качества — писательского доброжелательства.
Мой адрес: Красная Площ., 2 дом РВС СССР, Юрисконсульту Воен[но-Стр[оительного] Упр[авления] В. И. Мозалевскому. Тел. (служ.) — 19770. Доб. 18.
Простите за беспокойство.
С искренним уважением Виктор Мозалевский[49].
Получив от Лидина ответ (вероятно, обнадеживающий), Мозалевский в конце декабря отправляет ему рукописи — и переписка обрывается на тридцать лет. Еще одну попытку вернуться в литературу он предпринимает год спустя, написав Е. Ф. Никитиной, главе и вдохновительнице последнего вольного литературного общества, но и здесь терпит неудачу[50]. Единственным его знакомым, связанным с официальной советской писательской жизнью, оставался И. А. Новиков, спорадическая переписка с которым затухла только в 1940‑е[51].
Последнее усилие этого рода было сделано им только в 1956 г. при помощи того же Лидина:
Глубокоуважаемый Владимир Германович!
Прошу извинить меня за беспокойство.
Много лет назад Вы относились ко мне хорошо, приветливо, человечно.
Пишет Вам Виктор Иванович Мозалевский, которого Вы могли бы и не помнить.
От литературы отошел я давно по той, главным образом, причине, что своего почерка (если он у меня есть) я не менял, а почерк был «не тот».
У меня немалое «прижизненное» наследство, но. я не умер, а почти полвека и почти безвылазно в Москве, служа во всяких учреждениях, с 1. Х — пенсионер.
В чем же моя просьба?
Жалко как — то, что все написанное обречено исчезнуть втуне. А, может быть, кое — что можно было бы и напечатать. Но я, право, не знаю, с чего начать, к кому обратиться за консультацией, т. е. стоит ли мне ч. н. предпринимать?
Я не смею просить Вас прочесть что — нибудь из моих oeuvres[52]. Но, может быть, Вы скажете мне, к кому обратиться, разумеется, к человеку умному, отзывчивому и сведущему.
Быть может, Вы нашли бы возможным уделить мне несколько минут и услышать меня где — нибудь в Союзе Писателей или в ином месте.
Телефона у меня нет (дом.), а с 1. Х я уже не служу.
Еще раз прошу прощения за беспокойство.
С искренним уважением
В. Мозалевский
Москва Г117
Плющиха, д. № 35 кв.3[53].
К письму прилагалась краткая библиография напечатанного (увенчанная переводами нескольких рассказов Мопассана, вышедшими в госиздатовских сборниках 1946 и 1951 гг.) и значительный реестр неизданного: рассказы, две поэмы, сборник стихов и литературные мемуары[54]. Как представляется, именно последний пункт показался адресату наиболее перспективным: по крайней мере, уже в ближайшем письме, обсуждая первые практические шаги к собственной легализации (заявление в Литфонд, обращение в «Литературную Москву»), Мозалевский особенно останавливается на работе над этим текстом: «Сейчас я занят подготовкой к машинке своих воспоминаний, в декабре, думаю, приготовлю и тогда, если позволите, позвоню Вам п/телеф.»[55]. Впрочем, несмотря на оптимистические ауспиции, в последующие годы напечатать из портфеля рукописей не удалось ничего — за исключением маленькой литературоведческой работы[56]. Но в любом случае череда предпринятых мер к возобновлению писательского статуса дала свои плоды, хотя и не вполне такие, как ожидалось:
47
Мозалевский кратко упоминается в основополагающей статье:
50
Глубокоуважаемая Евдоксия Федоровна!
В апреле с/г я передал Вам свои рукописи.
Если они не подошли для «Н[икитинских] С[убботников]», не откажите в любезности возвратить рукописи подательнице этого письма, моей дочери.
С уважением В. Мозалевский (письмо от 2 октября 1928 г. // РГАЛИ. Ф. 341. Оп. 1. Ед. хр. 153. Л. 1).
51
Письма Мозалевского к Новикову сохранились в архиве последнего (РГАЛИ. Ф. 343. Оп. 4. Ед. хр. 762).
54
Единственное известное нам стороннее свидетельство о работе над ними принадлежит Б. Горнунгу: «Побочным толчком к тому, что я стал писать в 1948 году, было то, что в это же время Ю. Н. Верховский начал писать (вернее, диктовать) свои воспоминания о смоленской гимназии, о петербургском университете 90‑х годов и о своем общении с А. Н. Веселовским. Тогда же начал писать воспоминания о литературно — богемной Москве 1911–1914 годов В. И. Мозалевский»
56
Французский писатель о Тургеневе. Воспоминания Жюля Кларти / Публ. В. И. Мозалевского // Литературное наследство. Т. 76: И. С. Тургенев. Новые материалы и исследования. М., 1967. С. 483–488.