Литература, поэзия, музыка, театр — без этого, как давно порешили мы, жить и бороться (если мы хотим бороться) — нельзя — вот чуть сумбурный наш тогдашний Standard of life[60].
СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ — КИЕВ 1907-10 ГГ
Мы были отравлены сладким целебным ядом литературы… C 1907–1908 г. (и так было до 1914 года — распада нашего клана) с нами рядом шел Гоголь… Как часто в разных ситуациях нашей тогдашней жизни цитировали мы друг другу из «Мертвых душ», из «Ревизора», порою подтрунивали: «ты, брат, совсем, как Хлестаков — с Пушкиным на одну ногу. Ну, что, брат, Пушкин?» или юнцу расхваставшемуся: «40.000 курьеров…» или констатировали «запах Петрушки», войдя в непроветренную комнату заспавшегося студента, или к[акой-]н[ибудь] кисейной курсистке: «Вы, как Анна Андреевна, мечтаете об амбрэ», или напоминали франту — студенту, любующемуся новыми ботинками: «ты совсем поручик из “Мертвых душ”, упивающийся всю неделю лихо стачанными каблуками сапог…»
«Нос», «Шинель», «Вий» и «Страшную месть» мы так любили перечитывать!
Годами звучали в нас и для нас «как арфа», «как кимвал, как цевница» Пушкин, Лермонтов…
И каждый из нас, мальчишек, был немного Печорин. Мы хорошо знали и часто говорили фразами из «Героя нашего времени» — друг другу, про себя или курсисткам, за которыми на манер Грушницкого — «волочились.»
И особенно часто: (говорю на память, как 40 лет назад) «Я спрашиваю себя, для чего я жил, для какой цели я родился? А ведь, верно, она существовала и было мне назначение высокое, ибо я чувствую в душе своей силы необъятные…»[61]
Помню, уже в Москве (1914 г. начало) пришел ко мне молодой поэт Тихон Чурилин в чрезвычайно возбужденном состоянии: в этот день вышел в свет прекрасно изданный издательством «Альционой» [sic] с литографиями художницы Гончаровой Н. сборник стихов его — «Весна после смерти…»[62]. Он обнял меня. Я улыбнулся и сказал: «Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры…»
Но вот в 1907-08 гг. самые разные издательства — сборники «Знания», и[здательст]во «Скорпион» и ряд других одарили нас К. Гамсу- ном — «Пан», «Голод», «Виктория», «Мистерии», «Роза», «Бенони»…[63] Может быть, отчасти потому, что автор (Гамсун тех лет), думалось нам, был беден, богемен, смел, оригинален — книги эти вскружили голову! Кто из нас чуточку не подражал тогда лейтенанту Глану, Нагелю! Один художник, член нашего клана, в течение года все ездил по небесам в призрачной лодке и удил серебряной удочкой, как Нагель («Мистерии»). Мы любили природу, бродяжничество по лесам, по горам, но Гамсун делал эту любовь каким — то суеверием, какой — то религией. Нам было так понятно, почему Глан поцеловал со слезами на глазах жалкую изломанную ветку, дружил с горным камнем («Пан»). Вся природа, как в стихе А. К. Толстого, была в объятиях наших[64].
Гамсун устами своего Нагеля ругнул Льва Толстого[65]. Озоруя, и мы, было, завторили Гамсуну — Нагелю. Но ненадолго! В 1909-10 гг. мы вновь не отрывали своих восхищенных взоров от сияющих факелов — страниц «Войны и Мира», «Анны Карениной», «Севастопольских рассказов», «Казаков»…
И во всех перипетиях нашей студенческой бродячей жизни с нами всегда был Чехов.
Если слово «родной» не приобрело оттенка какой — то пошловатости, то должен сказать, что «родным», близким, ни на что не претендующей родней, был нам Чехов. Во всяких спорах и разглаголах иные из нас обращались за словами к Астрову из «Дяди Вани». Например, «Женщина может быть другом мужчины в такой последовательности, сначала жена или любовница, а потом уже друг.» И, гуляя по аллеям Сокольников в Москве в 1909-10 гг., вспоминали фразу Ярцева (из рассказа «Три года»): «Москва — город, которому суждено много страдать…»
О, мы ведь хорошо знали тогда и других, но уже страшных героев: Рогожина, Парфена, князя Мышкина, Верховенских, Ставрогиных, Карамазовых, Раскольниковых, но смотрели на них издалека и чуть испуганно.
А герои чеховских шедевров шли рядом с нами.
Глядя из окна загона на фруктовый сад, где — нибудь под Харьковом, мы неизменно вспоминали «Черного монаха». Звуки духового оркестра, военной музыки переносили нас к «Трем сестрам», к «Анне на шее».
Случайный разговор с к[аким-]н[ибудь] военным врачом типа д-ра Самойленко из «Дуэли» молниеносно претворялся в нас в целый калейдоскоп лиц и образов: южное море, батумский духан, неврастения Лаевского, распутство его жены, дуэль…
И должен сознаться, что порою мы вполне разделяли весьма безутешные выводы о смысле жизни героя «Скучной истории» и Мисаила из «Моей жизни».
61
Мозалевский приводит по памяти монолог Печорина: «Пробегаю в памяти всё мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные.»
62
Книга вышла в свет весной 1915 (а не 1914) г., см.: Книжная летопись Главного управления по делам печати. 1915. № 12, 19 марта. Перечень в алфавитном порядке книг, поступивших с 11‑го по 18‑е марта 1915 г. С. 26. В начале 2000‑х гг. экземпляр «Весны после смерти», преподнесенный Мозалевскому (№ VII, Виктора Михайловича [sic! — скорее ошибка публикатора, нежели автора] Мозалевского и Маргариты Иосифовны Мозалевской) продавался на одном из московских аукционов; составитель не справился с расшифровкой чурилинского почерка — действительно, впрочем, непростого, — так что из текста инскрипта уцелели и зафиксированы лишь отдельные фрагменты: «Виктору Мозалевскому дружески с любовью (Пантеистичная, Полная Романтики etc, Мозель Мозалевского Тихон де [Какату] [sic!]. Маргарите Иосифовне Мозалевской преданно, с любовью (Нина Сакс) 10 марта 1915 Москва. День выхода книги»
63
Первое русское издание «Пана» было выпущено «Скорпионом» в 1901 г., «Голод» вышел еще в 1892 г. в издательстве Павленкова, «Виктория» одновременно издана в Москве и Одессе в 1908‑м, «Мистерии» вышли в том же году в «Северных сборниках» издательства «Шиповник», а «Бенони» — в сборнике издательства «Знание» на 1908 год. Роман «Роза» впервые напечатан в 1911 г. Подробнее см.: Кнут Гамсун в России. Библиографический указатель (с литературными иллюстрациями). М., 2009.
64
Из поэмы А. К. Толстого «Иоанн Дамаскин»: «О, если б мог в свои объятья / Я вас, враги, друзья и братья, / И всю природу заключить!» На аллюзиях к роману «Пан» построен рассказ Мозалевского «Вероника» (Полон: Литературный сб. Пг., 1916. С. 113–120).
65
Монолог Нагеля о Толстом находится в тринадцатой главе «Мистерий»: