…Сообща сделали траурный бант, прикололи его к портрету Ленина и все еще долго стояли молча…
Потом председатель сельсовета подошел к Хотяновскому и спросил:
— Вы, кажется, из Арабиновки?
Богдан кивнул головой.
— Вам будет вот такое важное поручение! — Клим надел свой шлем, видно, по военной привычке, вытянулся: — Сообщите там всем арабиновцам о таком всенародном горе! И скажите им, чтоб пришли в школу, будет траурный митинг. Это вам партийное поручение!
— Хорошо! — едва сдерживая волнение, сказал Богдан и надел шапку.
…Домой он бежал изо всех сил. И боль в душе, и жалость. И какое-то иное, незнакомое, необыкновенное чувство от неожиданно обрушившегося горя, и что ему первому выпала доля принести в Арабиновку такую тяжелую, тревожную весть, страшно волновало и торопило его. В то же время сковывало слабостью ноги, наполняло душу печалью и глубокой тоской. Быстрее бы выполнить такое поручение председателя сельсовета. Первое в жизни партийное поручение…
Теперь Хотяновского мучил и тревожил неотступный вопрос: как Бегун дойдет домой? Очевидно же, не один был этот бандит, что запустил шкворнем. И, наверное, не только шкворень был у них. Убежали из Гугелевой конопли или спрятались где, а потом рванули на луг, в кусты. Клим пойдет тропкой прямо на Голубовку — не будет он искать какой-то обходной дороги, остерегаться, не такой он человек. Выстрелит, если что? Но и они же могут стрелять…
Знал ли Клим обо всем этом? Наверно, знал, но все же пошел. Богдану представилось, как он сам только что ходил в коноплю искать того, кто бросил шкворень. Надо было, так и пошел, но боялся все-таки, хоть и люди были впереди. Казалось, что из-под каждой коноплины мог выскочить тот самый нелюдь, что хотел убить или покалечить председателя. Размахнется да и треснет чем-нибудь по голове…
Ходили слухи по Арабиновке, что когда Бегун служил в Красной Армии, то не раз участвовал в боях против бандитов. Даже один ходил в разведку, если возникала необходимость. Было одно и такое задание, что он, переодетый, направился в самую опасную шайку бандитов, как будто дезертир из Красной Армии. Там его опустили на всю ночь в колодец. Воды было по шею. Выжил, выдержал, а потом, войдя в доверие, навел своих и разгромил всю банду. В гражданскую войну он был два раза ранен в боях с балаховцами. Говорят, что орден Красного Знамени, который он всегда носит с широкой красной подкладкой на гимнастерке, получен именно за эти бои.
Это все давнее и происходило не здесь, так, может, что и прибавляют люди. А может, и убавляют. Но вот про теперешнее точно знают все, и свидетелей тут сколько хочешь.
Придя из армии и став председателем сельсовета, Клим вскоре начал приглядываться к одной голубовской сиротине, которая жила в то время у своей старой тетки, церковной скарбонщицы[1]. Девушка была очень красивая, светловолосая, в меру рослая и тоненькая, как балерина: кто не знал, тот мог и не поверить, что она просто из Голубовки. Парни сохли по ней, но из-за того, что ее покойный отец был когда-то дьячком при голубовской церкви, сближаться и свататься побаивались. Да и сама она (звали ее Клава), зная о своем происхождении, почти всегда сторонилась людей. В местную школу походила три зимы. Поповны тоже учились вместе с ней. Они поленивались, будто и не собирались поступать куда-нибудь дальше учиться, а Клава хорошо выучивала каждый урок, но Ермолов почему-то занижал ей отметки. В Старобинскую семилетку она подавала заявление по окончании начальной школы, но ее не приняли.
Земли у тетки не было, только огород да церковная кружка. И с того, и с другого прожить вдвоем тяжело было, так, несмотря на свою святость, тетка исподтишка гнала самогон.
Клим впервые и приметил девушку, когда искал в теткиной хате самогонные приспособления. Нашел котел с дыркой, дежу с брагой. Брагу вылил под забор, котел разбил в хате. И когда грохнул котлом о землю, из боковушки выскочила Клава. Она так испугалась, что губы дрожали, щеки были белые как полотно, а глаза наполнились слезами, да такими крупными, росистыми, что казалось, слышно будет, если они упадут на пол. Клим почувствовал это, и ему стало как-то совестно, больно, появилось стремление хоть и озорное, но очень искреннее: подставить ладонь под эти слезы, чтоб они не упали под ноги и не были растоптаны.
Клава плакала, но не склоняла головы, поэтому слезы капали не на пол, а на ее грудь, нечаянно полуоткрытую, полную и чистую, как эти слезы. Клим сочувственно, хоть и нерешительно, посмотрел девушке в глаза: там сквозь слезы и возбужденно-обиженные огоньки блестели страх и горький упрек. Растерялся председатель и тихо сказал: