Деннет, впрочем, вовсе не считает, что понятие зомби может принести реальную пользу в философских дискуссиях. Напротив, оно, скорее, запутывает их. Дело в том, полагает он, что это понятие основано на иллюзии в той мере, в какой оно контрастируется с понятием человека. В действительности между людьми и «философскими зомби», дефиниция которых была дана выше, вообще нет различий. Ведь сознания, которого якобы лишены зомби, просто не существует, а в том смысле, в каком оно существует, зомби обладают им. Именно поэтому при желании всех людей можно назвать зомби.
Итак, Деннет настаивал и настаивает на том, что между людьми и зомби не существует реального различия. Вера в такое различие, утверждал он в статье «Интуиция зомби» (2001), перепечатанной в сборнике «Сладкие грезы»[85], основывается исключительно на традиции и, скорее всего, будет устранена в течение ближайшего столетия. Впрочем, сама порочная традиция обособления сознания, как он полагает, имеет глубокие корни, и это означает, что полного ее исчезновения ожидать не приходится: «она не сохранится в своей нынешней, токсичной форме, но устоит в качестве менее опасной мутации, все еще психологически мощной, но утратившей влияние»[86]. Подобно тому как люди научились противостоять видимости вращения Солнца вокруг Земли, они привыкнут и к мысли об иллюзорности существования сознания как особой реальности: «По-прежнему кажется, — будут, по мнению Деннета, изрекать они, — что эти механистические теории сознания оставляют что-то за бортом, но, разумеется, это иллюзия. В действительности они объясняют все, что требуется объяснить относительно сознания»[87].
Деннет упрекает «реакционных» философов, таких, как Чалмерс или Дж. Левин, отстаивающих «зомбизм», в нежелании слушать голос разума, предполагая, по-видимому, что его позиция имеет серьезные аргументативные основания.
Мы видели, однако, что некоторые его аргументы напоминают паралогизмы. Впрочем, его общая установка сохраняет хотя бы видимость правдоподобия: по крайней мере, мыслимо, что углубление нашего знания о реальном функционировании мозга приведет нас к ситуации, когда для предсказания поведения людей будет совсем не обязательно приписывать им ментальные состояния. Т. е. в обыденных ситуациях это по-прежнему будут делать, но с оговоркой, что это просто удобное допущение[88]. В таком случае тезис о том, что другие люди-зомби, уже не покажется чем‑то неординарным, как в наши дни нам не кажется неординарным тезис о «зомбийности» компьютеров или роботов.
Но видимость правдоподобия установки Деннета сохраняется, лишь пока мы говорим о других людях, — а как быть с самими собой? Приведет ли новое знание о функциональных схемах мозга к ситуации, когда мне не нужно будет приписывать сознание самому себе? Но приписываю ли я вообще себе сознание? Кажется, что для подобного приписывания у меня уже должен быть какой‑то материал, те самые квалиа, которыми я наделяю других. А если они уже есть, то, значит, собственное сознание не приписывается, а изначально дается[89].
Однако, несмотря на то, что это возражение звучит убедительно, позицию Деннета можно попробовать защитить. Все дело в том, что осознанные состояния подозрительно тесно связаны с вербальными отчетами. Если я осознаю нечто, то могу сказать об этом. Данное обстоятельство позволяет предположить, что сами квалиа могут быть интерпретированы как вербальные конструкции. Т. е. вполне может оказаться, что мое представление о собственных квалиа все же опосредовано суждениями. Но если это так и если суждения, в свою очередь, могут быть истолкованы в терминах функциональных диспозиций
— что вполне вероятно, — то картина сразу усложняется.
В самом деле, при таком истолковании проблема зомби выглядит следующим образом: при недостатке знаний о механизмах своего собственного функционирования мозг, точнее система мозга, ответственная за внутренний мониторинг, естественным образом продуцирует суждения о том, что интегральная информация, получаемая этой системой, лишена необходимой связи с низкоуровневыми процессами в мозге. Сама эта информация трактуется как нечто качественно отличное от генерирующих ее нейронных сетей. Человек в таком состоянии утверждает, что обладает неким особым внутренним миром, специфика которого не может быть зафиксирована с позиции третьего лица — возникает понятие квалитативного. Однако при расширении его знаний о собственном мозге он начинает понимать, как именно низкоуровневые процессы в мозге связаны с его интегральными контентами, фиксируемыми системой мониторинга. И хотя это понимание или знание тоже представлено в виде «ментальных образов» и состояний, т. е. в качестве высокоуровневых данностей, — и таким образом полного устранения иллюзии квалитативного не происходит, — но теперь он может уверенно утверждать, что это именно иллюзия и что на самом деле так называемые квалиа вовсе не являются чем‑то, что нельзя познать с позиции третьего лица, т. е. объективными научными методами.
[88]
При этом, как заметил Деннет в одном интервью, с позиции третьего лица мы могли бы лучше знать, "каково быть" этими людьми, чем было бы "интроспективно" известно им самим.
[89]
Сам Деннет, однако, считает, что мы приписываем интенциональные состояния, а значит, и сознание в том числе и сами себе. Это следует из его концепции множественных набросков начала 90–х гг., и это взгляд, который по-прежнему близок ему. По крайней мере, он заявил об этом в нашей кембриджской беседе, которая, кстати, получилась довольно любопытной, как и встреча с Н. Блоком — одним из самых креативных умов в современной аналитической философии, — состоявшаяся в тот же день. Поэтому я решил опубликовать заметки о них, сделанные по горячим следам. На этих встречах я был вместе с Д. Б. Волковым. — 3 апреля 2007 г., Кембридж, Массачусетс. Добрались с Д. В. из Нью-Йорка на машине, под руководством мудрой спутниковой навигаторши. Несколько раз мы ее, правда, неверно понимали. Дорога не слишком запоминающаяся. Только в Коннектикуте неплохие виды — красивые красные осыпи на всхолитях. И ещё романтичный Бостона на подъезде к Кембриджу. Сам Кембридж выглядит совершенно не по-американски. Красные каменные европейские домики (хотя кое-где попадаются и стеклянные страшилища образца где‑то 60–х), узкие улочки. Великолепный книжный магазин. Море философской литературы. Приехали около полудня. Оставили машину на стоянке и пешком добрались до Sandrine's Bistro, где на час дня и была назначена встреча с Блоком (всего она продолжалась чуть менее двух часов). Дизайн этого ресторана явно недоработан, из общей картины выбивались какие‑то трубы под потолком и лампы в виде фар. У нас был еще час, и мы решили перекусить.
В 13.00 у входа появился Блок, и мы его сразу взяли в оборот, усадили — и приступили. Нас интересовали философские вещи, но Блок все время делал попытки, хотя и не очень настойчивые, свернуть в сторону. Спрашивал, почему нам так нравится Нью-Йорк, чем мы занимаемся (в ответ на этот вопрос я подарил ему свою английскую статью о сознании). Охотно рассуждал о достоинствах Нью-Йоркского университета, о политике приглашения звезд, которую начал еще Rutgers University, о том, что Нью-Йоркский университет предоставляет дешевые квартиры, и т. п. Восхищался своими аспирантами, о студентах говорил осторожнее. Много слов было сказано о его статье в BBS, на которую в ближайшее время будет написано множество комментариев — этот журнал регулярно делает подобные вещи. Выглядит Блок экстравагантно. Похож на бабусю. Высокий, длинные седоватые волосы и светящиеся голубые глаза, то и дело обретающие презабавнейшее выражение. Смешной. Но философские идеи подавал суховато. Заметил, кстати, что обычно он не соглашается на интервью (хотя у нас, конечно, это было не интервью) — и поэтому, в частности, уже неоднократно отказывался от выступления в Philosophy Talk (сам слушал эту передачу всего пару раз, хотя и считает ее хорошей).
Много рассуждал о "провале в объяснении" и о невозможности нынешними средствами решить "трудную проблему сознания". Но настаивал, что в будущем прогрессирующая нейронаука может сделать возможным ее решение. Как его можно мыслить, мы пока не знаем. Но должен быть союз аналитической философии и науки. Аналитическая философия переживает расцвет, хотя сама она изменилась, перестала быть чисто концептуальной. Не слишком ясна его позиция относительно того, где проходит грань между концептуальными и эмпирическими вопросами и методами. Отказываясь браться за "трудную проблему", тем не менее заметил, что является физикалистом. Квалиа имеют физические свойства.
В этом физикалистском ключе, сближающем его с теоретиками тождества (но, как он подчеркнул, не в функционалистском варианте Смарта, Льюиса и Армстронга) решает и проблему ментальной каузальности. Я спросил его о том, не считает ли он, что тезис о тождестве квалитативного и физического в принципе не допускает верификации и поэтому ложен, на что он ответил — как в свое время и Маккинси, — что верификация здесь не обязательна и что здесь работает "принцип лучшего объяснения". Корреляция в любом случае недостаточна. Как недостаточно говорить о корреляции, к примеру, теплоты и определенного движения молекул (я не помню точно, именно ли этот пример он приводил), а более продуктивно говорить, что теплота и есть это движение, так и в случае объяснения сознания лучше отождествлять квалиа с физическими процессами — хотя детали нам неизвестны из‑за все того же провала в объяснении. На вопрос о функциях квалиа ответил сначала, что они не вполне ясны, хотя потом добавил, что они как‑то влияют на формирование access consciousness, если я не путаю. Много говорили о Китайской нации и Китайской комнате. Он уверен, что Сёрл действительно заимствовал идею у него (удивился упоминанию рассказа Сёрла о самолете, я также заинтересовался, узнав, что и Деннет предлагал нечто подобное). Хотя тут же он заметил, что аргумент Сёрла о понимании, а его — о сознании. Впрочем, он согласен, что и аргумент Сёрла в конечном счете о сознании. Считает, что аргумент Китайской нации сохраняет свою силу, хотя он всего лишь апеллирует к интуициям. Обращаться к ним можно и даже нужно — если мы, к примеру, хотим выяснить, кто в конечном счете прав, он, скажем, или Деннет, хотя и нельзя безусловно доверять этим интуициям. Я спросил его об изменении его взглядов, о том, что он стал более осторожен в своих оценках соотношения феноменального сознания и сознания доступа. Он сказал, что его позиция по сути не изменилась, но чуть позже, говоря о функциях квалиа, добавил, что его взгляды на этот счет еще не устоялись. Д. спросил его о том, что, собственно, понимается под "сознанием доступа". Кто, собственно, должен осуществлять доступ? Он ответил, что Я, но само это Я есть не более чем система. Я спросил его об истоках когнитивной науки, поскольку они как‑то не очень прозрачны. Он предложил различать когнитивную революцию, связанную с именами Хомского и Патнэма, и институциализацию когнитивной науки, произошедшую на рубеже семидесятых-восьмидесятых годов благодаря деятельности "Слоан Фаундейшн".
Рассказывал, что они решили не делать специальную степень по когнитивным наукам, так же как ее не делают сейчас по Consciousness Studies — исходя из соображений трудностей отыскания работы для выпускников, насколько я понял (хотя это и парадоксально). Но он считает, что на каждой кафедре психологии должны быть люди, ведущие тему сознания. Я спросил его об учителях. Он учился в Гарварде и очень тепло вспоминал о Патнэме (но сейчас он с ним почти не общается). Патнэм казался человеком, который знал все и мог компетентно говорить на любую тему. Исключительно притягательная личность. А вот Куайн не нравился ему. Он хотел обсуждать только собственные идеи. Упомянул о влиянии Хомского, хотя он и не учился у него. Порекомендовал нам сходить на публичную лекцию французского нейроученого Деана (уточняя его фамилию — на слух было неясно, о ком он говорит, — написал ее прямо на скатерти), заметив между тем, что идеи Деана противоположны его собственным — хотя он не раз ссылается на его результаты в статьях. В этой связи очень тепло отозвался и о Кристофе Кохе. Узнав уже на улице (предварительно расплатившись за всё, несмотря на наши вялые протесты), что в пять часов мы будем встречаться с Деннетом в ресторане ОМ, сказал, что вы "услышите совсем другие истории"… Мы с Д. отправились на лекцию Деана в огромном такси с угрюмым темнокожим водителем. Лекция была в одном из старых корпусов Гарвардского университета, расположенном рядом с самым высоким зданием в Кембридже (этажей 17). Пришли минут за десять. Заканчивалась предыдущая лекция, и все толпились в фойе. Удобная аудитория, чем‑то напоминающая наши. Пришел Блок. Вдруг появился и Деннет, который, не замечая нас, сел рядом со мной — то и дело посматривая на часы, чтобы не опоздать на встречу с нами. Лекция была посвящена осмыслению данных fMRI по участкам мозга, отвечающим за чтение. Загадка в том, что, хотя генетически эти участки не могут быть детерминированы, у всех людей они одни и те же.
Как такое может быть? Гипотеза Деана состоит в том, что в этих участках произошло перераспределение функций. Изначально они отвечали за распознание элементарных геометрических форм. И из этих форм нетрудно составить чуть ли не все алфавиты. В пять часов Деннет вышел, и мы за ним. Поздоровались и направились в ОМ — гастрономический ресторан, где нам предстояло отведать немало изысканных блюд, ни названий которых, ни их ингредиентов я, разумеется, не запомнил. По пути Деннет рассуждал о формировании в мозге различных систем распознавания, но потом — поскольку из‑за моей манеры ходить мы шли очень быстро — попросил чуть сбавить ход. Сказал, что чувствует себя после перенесенной операции в общем неплохо, занимается с инструктором в тренажерном зале (был там с утра и в этот день), поднимает гири и т. и. Рассказывал о том, как проходила операция, как охлаждали его мозг — до этого он уже сообщал подробности прессе, так что мы многое знали и сами. Боялся, не приведет ли все это к каким‑то нарушениям, и поэтому сразу после операции попросил жену принести ему кроссворды — и, только решив их с прежней скоростью, успокоился. В ресторане сначала долго определяли, как и что мы будем есть. Затем приступили к раздаче подарков и фотосессии. Спросил, я ли написал главу о нем в нашем учебнике, и узнав, что да, попросил подписать ее, а потом и сфотографировался с учебником в руках… Деннет произвел очень сильное впечатление. Это мощный и оригинальный ум.
В нем есть что‑то от иллюзиониста или гипнотизера — сам Деннет любит цитировать в этой связи Б. Вурхеса, назвавшего его дьяволом, потому что он, так сказать, крадет у людей душу, оставляя телесные одежды без облаченного в них короля, т. е. считая сознание иллюзией. Большую часть беседы, которая продолжалась около трех часов, с пяти до восьми вечера, он монотонно говорил, словно суггестируя свои идеи, и периодически сопровождал свои слова размеренными пассами. Беседу мы начали с его вопроса о наших занятиях, в ответ на который было сказано, что я пишу книгу "Трудная проблема сознания". Деннет заявил, что считает, будто такой проблемы не существует, и я подтвердил, что, конечно, знаю о его позиции. Меня интересовало несколько вопросов, и я получил на них ответ. Во-первых, я хотел узнать о том, как он воспринимает эволюцию собственных идей. Он сказал, что глобальных изменений не было. Теорию "славы в мозге" он не считает в чем‑либо по сути противоречащей теории "множественных набросков". Недостаток более раннего названия, сказал он (я не припомню, чтобы он где‑то писал об этом, — хотя, как я впоследствии установил, подобное замечание делал по поводу его теории Р. Кирк еще в 1993 г.), в том, что слово "набросок" неявно предполагает существование того, кто его читает. И это нежелательный образ. "Слава" более нейтральная метафора. Я спросил его (памятуя о своем диспуте с Гиренком), зачем вообще использовать метафоры. Ответ свелся к тому, что метафоры — это просто высокоуровневые описания низкоуровневых процессов.
Перешли в этой связи к проблеме метафоры сознания как software. Я спросил, не кажется ли ему, что software как таковое есть просто абстракция. Реально оно вносит изменения в физические каузальные цепи — и испаряется. Он не вполне согласился с этим (хотя в своей поздней трактовке "виртуальных машин" в мозге он занимает примерно такую же позицию)… Рассуждал о феноменологии, о том, что если разные люди будут описывать, кажется, взаимоотношения внутри какой‑нибудь бейсбольной команды, то эти описания будут разниться — но это, и только это, и есть феноменология, пусть и бихевиористичная (но он не видит в этом ничего плохого). Говорил об интенциональной установке, о том, что нет различия между производной и изначальной интенциональностью, т. е. о том, что человеческая якобы изначальная интенциональность тоже производна, и производит ее естественный отбор. Я сказал, что производность здесь берется в разном значении, но Деннет с этим не согласился. Тогда я спросил, считает ли он, что мы приписываем интенциональные состояния самим себе, и он ответил, что да, что эти интенциональные состояния есть полезная иллюзия. Тут Д. задал один из ключевых вопросов, который я и сам в свое время задавал Деннету в письме — и не получил ответа: как понимать иллюзию? Каков ее статус? Отвечая, Деннет сказал нечто новое для меня. Он сослался на то, что иллюзии могут быть и у роботов и что в свое понимание иллюзии он не вкладывает ничего большего. В связи с проблемой реальности сознания не могли не поговорить об интерпретациях квантовой механики. Я знал, что Деннет отвергает интерпретации, связанные с признанием сознания как фактора в коллапсе волновой функции.
Деннет заметил, что ему не близка и копенгагенская интерпретация, так как она придает большое значение измерению (и косвенно ведет к признанию ключевой роли сознания в этом коллапсе). Потом он упомянул недавнюю книгу одного нобелевского лауреата, в которой дана устраивающая его пробабилистская интерпретация — а устраивает она его, видимо, потому, что перекликается с его теорией личности и критикой субстанциального дуализма. Тут, кстати, я напомнил ему, что в одном месте он как‑то сказал, что не считает дуализм логически противоречивой теорией. Но если так, то почему он все‑таки сходу отвергает дуализм. Отвечая, он повторил то, что говорит всегда, а именно то, что дуализм — пораженческая теория, так как он не предлагает никакого объяснения взаимодействия сознания и мозга. Тут же он упомянул темную материю, заметив, что вот дуализм обычной материи и темной материи — нормальный дуализм, в отличие от дуализма материи и сознания. В ответ на это я сказал, что мы точно так же не понимаем принципов взаимодействия темной и обычной материи, как не понимаем принципов взаимодействия мозга и сознания. Это замечание было несколько неожиданным для Деннета. Он сказал, что это интересно, и что он никогда не думал об этом, и что, возможно, у него имеются предубеждения на этот счет. Но он полагает, что различия есть (любопытно, что Деннет, похоже, не сомневается в реальности темной материи, хотя некоторые считают, что это не настоящая, а мнимая сущность, продукт некорректного ad hoc допущения).
Вернувшись к особенностям его новой теории сознания и изменений в его взглядах, я спросил его о том, не является ли явным изменением то, что он стал гораздо более осторожно говорить о культурной обусловленности сознания, чем раньше. Этот вопрос вывел на тему сознания у животных. Деннет признал, что раньше он, возможно, был излишне радикален, отрицая его. Новейшие эксперименты могут заставить его изменить свое мнение. Но к оценке этих экспериментов надо подходить очень осторожно, заметил он, и привел несколько иллюстраций. Сначала он прокомментировал знаменитые эксперименты с шимпанзе, якобы распознающими себя в зеркале. Убедительных доказательств долгое время не было, а те видеозаписи этих экспериментов, которые он смотрел, были совершенно невыразительными. И лишь совсем недавно появились такие записи, которые не оставляют на этот счет сомнений (он изобразил шимпанзе, продемонстрировав, как все это выглядит), — надо, правда, помнить, добавил он, что лишь три из десяти шимпанзе способны узнавать свое отражение. Еще более интересный случай был связан с экспериментами, вроде бы демонстрирующими развитые коммуникативные способности обезьян. Деннет слушал доклад об этом на одной из конференций. Доклад был настолько убедительным, что смотреть видеозапись экспериментов не было, казалось, никакой необходимости.
И тем не менее он решил сделать это, пожертвовав ланчем. Результат был ошеломляющим: он совершенно не мог увидеть этой коммуникации, глядя на экран и слушая комментарии исследовательницы. Она вкладывала в увиденное то, чего там совершенно точно не было. После этого Деннет твердо решил не доверять словам, когда речь идет об интеллектуальных способностях животных. Кажется, в этой связи он сказал, что одна из задач философии — поддерживать такой критический настрой. И тут мы перешли к обсуждению того, чем вообще должна заниматься философия. Деннет настаивал, что философия — это деятельность, помогающая ставить правильные вопросы в тех областях, где еще неясно, как ставить эти правильные вопросы. Но ответы на них в любом случае дает не она, на них отвечает наука. Говорил, что эта особенность философии может вгонять в депрессию тех людей, которые ценят точность и наукообразность… За окном стемнело, и беседа вдруг переменялась. Произошло что‑то неуловимое, Деннет словно преобразился в одного из "Таинственных людей" — и предложил нам сыграть в удивительную игру, зная алгоритм которой можно почти наверняка выигрывать. Он выиграл у меня пару раз, а потом объяснил алгоритм — но я уже почти ничего не понимал, одурманенный винами, и даже признался, что, бездумно повторяя тот алгоритм, чувствую себя человеком в Китайской комнате. А потом был Паззл и гномы, спасающие друг друга… Затем Деннет и вовсе на какое‑то время растворился в воздухе. Расплатившись и вновь обретя его, мы вскоре тепло распрощались на промозглой кембриджской улице. Деннет (пообещавший нам перед тем, как расстаться, еще в ОМе, что его новая книга тоже будет о сознании; и мы долго размышляли над названием: он шутливо предложил "Действительно объясненное сознание" — мой вариант был Consciousness Better Explained — и добавил, что люди запоминают заглавия его книг) отправился домой, чуть ли не пешком, а нам предстояла долгая ночная дорога в Нью-Йорк. Мы попали в пробку на 1-95, и к тому же наша электронная подружка неправильно поняла нас и отправила куда‑то в пригороды нашего мегаполиса: на родной Washington Square, мы очутились лишь в 2 часа ночи.