— Что это, жрец? Образ моего Ба? Но отчего он так зловещ и уродлив? Отчего он тревожит меня, внушает мне ужас? Или тень являет собой всё сокровенное, злое, всю потайную глубину нашего Ба? Когда великий Атон уходит за горизонт, тень удлиняется, растёт, перерастает самого человека. Не потому ли силы зла так безраздельно властвуют ночами?
Многомудрые Эйе, Туту, Маху ответили бы так: «Твоё величество, это всего лишь ещё одно доказательство могущества великого Атона. Дающий жизнь всему живому даёт жизнь и силам добра, там, где его нет, зло вырастает и приобретает силу, опасную для человека». Но потому они и были первыми советниками фараона, что знали ответы на все его вопросы. Я не был его первым советником, и меня звали Мернепта. Я был вынужден возносить хвалы Атону, но за пределами храма я отказывал этому богу в праве даже на самую малую любовь, ибо он ничем не мог сравниться с мудрым и справедливым Тотом. Я сказал:
— Твоё величество, каждый человек принуждён носить с собой постоянно свою тень, чтобы она напоминала ему о потустороннем мире; о том, что переживает наше земное тело, превращаясь в сах[27].
Я должен был бы сказать: «с Осирисом», но не хотел вызвать гнев фараона и потому назвал великого бога его же собственным, но тайным именем. Эхнатон напряжённо всматривался в свою тень, и она застыла в неподвижности, как будто тоже изучала фараона, была готова ко всему, ждала опасливо и настороженно. Среди государственных дел и забот, среди утомления и ярости повседневной борьбы случалось, что на него нападали приступы чёрной тоски, когда Ка его начинало задыхаться, когда Ба его металось, крича от невыносимой боли, от невозможности постичь непостижимое, от сознания непостижимости того, что уже казалось постигнутым. Сетх, убийца Осириса, бушевал тогда в сердце фараона, снова и снова вершил своё злодеяние, делая Эхнатона сопричастным убийству. И эта мысль о полуденных тенях была пробуждена не Атоном, а Сетхом, в которого Эхнатон не верил. Сколько крови пролил этот фараон во имя безумной любви к Солнцу, солнечному диску, равнодушному божеству, одинаково спокойно взирающему на материнские муки и на муки человека, подвергнутого страшной пытке из-за любви к свергнутым богам! Солнечные лучи он обратил в стрелы и копья, отнимающие жизнь у непокорных, у тех, кто знает дела и нужды своего степата[28] гораздо лучше фараона и всех его советников. Мудрым уже тогда было ведомо, какую цель преследовал фараон, низвергая старых богов. Ведь во главе каждого степата стоял свой бог, благословляющий власть правителя, а бог в стране Кемет если и не был превыше своего земного собрата, то по крайней мере обладал равной ему властью. Издавна фараон считался земным воплощением бога Хора, сына Осириса, победителя Сетха, и соколиные крылья осеняли могучую власть, но постепенно века стирали надписи с камней пирамид и заносили песком подножия могучего сфинкса, и даже око Хора уже было не в силах окинуть единым взором всю обширную страну Кемет, страну Верхнего и Нижнего Хапи. Это хорошо понял уже Аменхотеп III, отец Эхнатона, а сын решил единым ударом сокрушить могущество древних богов и их земных служителей. Это удалось ему, о, как удалось! Но мало кто понимал, что за спинами древних богов стояли люди, что именно с ними боролся Эхнатон, а подвиг его на эту борьбу страх, обыкновенный человеческий страх, страх человека, боящегося утратить свою власть. Никто не знал до конца, что творится в сердце Эхнатона, быть может, и сам он не подозревал высоты полёта собственного Ба, но в иные часы он становился просто человеком, даже менее, чем человеком, животный страх охватывал его тело, медное кольцо сжимало мозг, глаза теряли зоркость и разум — остроту. И тогда в саду, под сенью величественных пальм и могучих кедров, он казался всего лишь маленьким человеком, чьё Ба выпустило когти. Но всем нам было суждено идти шаг в шаг за невзрачным маленьким человеком, боящимся высоты пальм и пилонов, высоты полёта собственного Ба, идти шаг в шаг, нередко обгоняя его мыслью, предвидением, предчувствием. И в тот миг, когда он взял на руки новорождённого сына своей младшей сестры, боги открыли мне, что он не полюбит этого мальчика, как сына, и что ребёнку придётся испытать на себе всю тяжесть жизни рядом с Эхнатоном, узнать вкус всех опасностей, которыми сопровождалась жизнь царской семьи. Быть может, подобные мысли промелькнули и у Эхнатона, потому что из его груди вырвался тихий вздох, а в углах рта появилась странная полуулыбка, какой я ещё никогда не видел. Всё ещё держа руку на голове ребёнка, он сказал:
28