— Такого преждевременного прерывания Коррекции ещё никогда не случалось, — обеспокоенно заметил он. — Это делает ситуацию несколько неловкой. Психологически невозможно провести Коррекцию вам или вашим двум друзьям теперь, когда они увидели остров и Хранителей.
Он отложил просматриваемые бумаги, и взглянул на меня, говоря тем отстранённым, но в то же время искренне озабоченным тоном, являющимся отличительной чертой правительственного чиновника.
— Повлияла ли на ваши взгляды та небольшая Коррекция, которую вы претерпели, Адамс?
— В некотором смысле, — ответил я. — Но не в том, что вы имели в виду. Я по-прежнему протестую против неоправданного распределения учёных Советами. Научные исследования должны быть свободными.
Он покачал головой.
— Свобода — прекрасное слово. Животное, прячущееся в лесу, свободно. Но мы давным-давно вышли из лесов. И каждый наш шаг вперёд означал, что мы отказываемся от части этой свободы ради общего блага.
Он помолчал, затем продолжил:
— Вы жили, совсем недолго, в те дни, два столетия назад, когда не было Руководящих Советов, когда нации могли свободно уничтожать друг друга, когда учёные занимались созданием оружия вместо того, чтобы бороться с настоящими врагами человечества. Война, болезни, искалеченные жизни — какое-то время вы были одним из тех, кто жил в таком мире, и теперь вам следовало бы понимать всё лучше.
Я подумал о никогда не существовавшем Вэле Адамсе, и о его душевной боли, и покачал головой, а потом сказал:
— Да, у них, у этих людей, была тяжёлая жизнь. И всё же из своей боли они построили наш мир. Я продолжаю задаваться вопросом, что же они построили.
Он, выглядя немного недовольным, начал аккуратно складывать изучаемые бумаги.
— Я боялся, что так и будет, — вздохнул он. — Ваше исправление прервано вашими друзьями, действовавшими из лучших побуждений, и мы не виноваты, что вы пришли в себя со спутанными воспоминаниями и противоречивыми эмоциями.
Он аккуратно написал что-то на каждом из трёх листов и сказал, не поднимая глаз:
— Я разрешу вам троим вернуться обратно к вашей обычной работе, но на этот раз в колонии Ганимед. Это пока не самое удобное для жизни место, и будем надеяться, что тамошний менее организованный порядок вещей больше подойдёт для вашего темперамента.
Когда я поднялся, он добавил:
— В старые мрачные времена, кажется, считаемые вами достойными восхищения, вас бы отправили в тюрьму. Тогда в качестве наказания даже убивали людей. Подумайте на досуге об этом.
Моё скромное дело было улажено, и я вышел. Ларил и её брат ждали меня в коридоре, и я удивился, как я смог о них забыть.
— Ганимед, — сказал я, и Джере кивнул.
— Я знаю. Что ж, теперь всё будет по-другому. И мы продолжим проект «Свободная воля».
— Да, — согласился я.
Он ушёл, а Ларил подошла ко мне, её глаза с тревогой всматривались в моё лицо.
— Ты снова стал собой, Вэл?
Я обнял её, и она тут же расслабилась. Прежняя любовь к ней вспыхнула во мне, и я поцеловал её, долго и крепко.
— Всё такой же, — тихо сказал я ей. — Всё такой же.
Но даже произнося эти слова, я задавался вопросом. Действительно ли я стал таким же? Она была той Ларил, что я любил, смуглой, страстной и сильной, и я всё ещё помнил и любил её. Но теперь в моей памяти был кто-то другой, кого раньше не было. Улыбающаяся девушка с золотистыми волосами и счастливыми глазами, никогда не существовавшая для остального мира, но всё ещё существовавшая для меня.
Я сказал себе, что уголок моего сознания, продолжающий кричать «Мэри, Мэри!», не будет вечно тосковать по призраку.
Но один старый поэт сказал, что кто много жизней пережил, тот умер много раз…[1]
И я задумался.
© Перевод: Андрей Березуцкий (Stirliz77)