МБХ: Я как секретарь факультетского комитета отказывался исключать из комсомола отчисляемых из института, так как был убежден: не всякий комсомолец может быть способен к учебе. А вот обратное на оборонном факультете казалось мне абсолютно справедливым. Ведь мы должны при необходимости отдать жизнь за Родину даже в мирное время, а как это можно потребовать с некомсомольца или некоммуниста? Не шучу, не утрирую. Ровно так и думал[32].
Если бы судьба свела меня с Ходорковским в те годы, то, скорее всего, постаралась бы держаться от него подальше, как и от любого иного комсомольского активиста. Они всегда вызывали у меня удивление и недоверие. Мне казалось, что люди, которые выбирают «партийную стезю», — просто карьеристы. Кстати, в присущей мне гуманитарной сфере довольно часто так и бывало. Мне хотелось от них защититься, чтобы они не лезли в мою жизнь со своими правилами, дисциплиной и прочей партийной демагогией. Когда я говорила на эту тему с отцом, который был членом компартии, он улыбался и лишь советовал не кричать об этом на каждом углу и не обсуждать эту тему по телефону.
МБХ: Комсомол тогда в МХТИ был другим, чем в гуманитарных вузах. Совсем другим. Никто от нас «идеологической правоверности» не требовал. У нас историю КПСС вела замечательная старая еврейка, которая потом уехала в Израиль. И никакого скандала не было. В нас воспитывали иное: патриотизм, готовность работать для защиты своей страны. Военной защиты, если нападут. И ведь получилось! Конечно, нас тоже обманывали. Нападать-то на нас никто не собирался. Наши проблемы были не из-за «происков врагов», а из-за собственной дурости, бесхозяйственности, неумения работать, обусловленного дурацкой политико-экономической ситуацией. Но до этого надо было «дойти». Я — «дошел». Постепенно. К 1993–1994 годам, возможно.
Этого его комсомольского прошлого Ходорковскому «в народе» не прощают до сих пор. Ему ставят в вину комсомольское прошлое и капиталистическое будущее одновременно. То есть или комсомолец, или капиталист. Но как раз с молодежного бизнеса во многом и начался капитализм в России.
Леонид Невзлин: Передо мной сидел человек, который мог состояться по комсомольско-партийно-административной линии, который уже был секретарем комсомола огромного, по-моему, шеститысячного института — Менделеевки — и который имел до этого некий выбор, куда идти.
Он хотел стать директором научно-производственного объединения, чтобы был свой завод, свой научно-исследовательский институт и чтобы он там был полноценным хозяином. Вот это была его советская мечта. Это была его мечта на момент моего прихода в Центр научно-технического творчества молодежи, и он двигал организацию в этом направлении. И мне было это интересно, потому что он знал и умел то, чего не знал и не умел я, он был вкручен в ту систему. Он мог прийти, там, к председателю райисполкома, первому секретарю райкома, второму, третьему — без вопросов, он их всех знал, он мог войти в Моссовет и пройти там по комсомольской или партийной линии к кому угодно. Он был для меня небожителем в той системе координат, советской тогда еще. Поэтому я каким-то образом поверил в него. В нем чувствовалась такая зажатая пружина, потенциал на развитие. И это подтвердилось очень быстро.
Дикое, сумасшедшее и голодное время
До 1988 года я жила с сыном в Восточной Европе. Когда я сказала родителям, что возвращаюсь в Россию, отец аккуратно заметил: «Интересно, что ты будешь делать, когда порвутся твои последние джинсы?» Мама была более конкретна: «Купи ребенку одежду на вырост». Зайдя в первый раз после приезда в Москву в продовольственный магазин, я от изумления присвистнула. «Не свисти, — строго сказала продавщица, — денег не будет». Я невесело улыбнулась: деньги были не нужны, покупать было нечего. В буквальном смысле слова. Только что отъехали два автобуса с людьми, которые приехали в сытую, как считалось, Москву из голодной провинции, и все скупили. Продавщица, в сущности, была избыточной деталью. Любой супермаркет в Праге или Софии на фоне пустых полок московского гастронома казался продуктовым раем, местом невероятного изобилия.