Максим Алексеевич Антонович (1835–1920 гг.), после Чернышевского занимал видное место в критическом отделе «Современника» с 1863 вплоть до 1868 года, когда, поссорившись с Некрасовым, покинул редакцию и опубликовал скандальную брошюру с разоблачением закулисных дел журнала. И вот этому самому Антоновичу, который, как «нигилист», был, конечно, ненавистен Аксакову, надо было отвечать, считаясь с тем, что явились непрошенные союзники в лице чиновников цензурного ведомства. В своем ответе Аксаков, уже предупрежденный Тютчевым о грозящей «Современнику» репрессии, старался, между прочим, внушить правительству мысль о нелепости и опасности всяких полицейских кар по отношению к печати независимо от ее направления. По поводу атеистической тенденции в статье Антоновича Аксаков пишет: «Мы не видим, почему, например, человеку, искренно неверующему, нельзя было заявить об этом печатно, не подвергаясь суду или иного рода преследованиям. Что за дело государству до того, верит ли такой-то литератор или не верит в бога, если он исполняет все свои гражданские обязанности? Область совести не есть область государства»… Тютчев по поводу этой статьи Антоновича писал ему из Петербурга 8 декабря 1865 года: «Много благодарны, любезнейший Иван Сергеевич, за вашу последнюю передовую статью[1]. Это настоящее argumentum ad hominem или, по русски, она угодила нам не в бровь, а прямо в глаз. – Надеюсь, что в следующем нумере вы оговоритесь, и положительно об`явите, что при невыполненном условии вы отказываетесь от всякой полемики». Аксаков с буквальной точностью исполнил предуказание Тютчева и поместил такую «оговорку»: «В № 49, в передовой статье, мы выразили радость появлению статьи г. Антоновича в „Современнике“ под названием „Суемудрие Дня“ и открывающейся, наконец, возможности полемизировать с нашими противниками в защиту основных принципов славянофильства – наших религиозных, политических и социальных убеждений. Радость наша была преждевременна. Наш No вышел в свет 4 декабря, а 5 декабря в Северной Почте напечатано предупреждение „Современнику“ именно по поводу статьи Антоновича. Этим способом, к величайшему нашему сожалению и к вящему успеху и торжеству враждебных нам мнений по вопросам веры, церкви и т. д., прекращается для нас возможность бороться с нашими противниками вполне равным оружием, и мы вынуждены приостановить с ними всякую полемику – до тех пор, пока административные распоряжения не будут мешать лжи высказываться свободно, до полноты абсурда, и тем спасать ее от поражения и самоубийства». (День, 1865 г., No№ 50 и 51, стр. 1225). В том же письме от 8 декабря Тютчев писал: «Недоразумение, непонимание вопроса, не в одних правительственных кругах, но в самой общественной среде. Я третьего дня обедал у кн. Горчакова, нас было человек девять – людей, считающихся весьма образованными и либеральными – и что же? Из них изо всех один только понимал как следует значение так верно вами поставленного вопроса, а именно, что всякое вмешательство власти в дело мысли не разрешает, а затягивает узел – что будто бы пораженное ею ложное учение – тотчас же, под ее ударами изменяет т.-с. свою сущность и вместо своего специфического содержания приобретает вес, силу и достоинство угнетенной мысли. – Но еще раз этого им нескоро понять – так как даже и их учителя, в Западной Европе, не могли еще этого совершенно в толк взять. Нас опять и по этому вопросу привела к абсурду наша нелепая бестолковая подражательность. – Я тогда еще им старался выяснить, что пересадка на нашу почву французской системы предостережений составит колоссальную нелепость; во Франции эта мера чисто полицейская выработанная обстоятельствами, для прикрытия (личности) теперь господствующей партии от слишком рьяного напора соперничающих партий, тут есть смысл и толк, как во всяком деле необходимость – и вот почему французское avertissement заключило себя в определенной довольно тесной сфере, оставив вне оной все, что собственно может назваться доктриной, ученьем… Между тем, как у нас, с первых же пор, эта система предостережений присвоила себе безграничную юридикцию по всем вопросам – и решает, как ей угодно, все познаваемое и изглаголанное… и все эти нравственные чудовищности и вопиющие нелепости проявляются у нас с таким милым детским простодушием. – И вот почему – дорогой Иван Сергеевич – ваш День во что бы то ни стало, не должен ни на минуту сходить с нашего горизонта. Значение ваше не в рати, а в знамени. Знамя это создаст себе рать, лишь бы оно не сходило с поля битвы. Не бросайте и не передавайте его. Это мое задушевное убеждение. Ф. Тютчев».